– Не может быть такого, Эмиль. Пойми, я еврейка! – последние слова она выкрикивает. Впервые в своей жизни она говорит откровенно: я еврейка.

– Ну и что в этом такого, Эдит? Ты полагаешь, что все глупости в газете Штрайхера – это правда? Это ведь лишь тупая пропаганда, чтобы уловить простонародье. Гитлер придет к власти и отменит эти глупости.

– А ты, Эмиль… Ты не участвуешь в этом разнузданном антисемитизме?

– Как ты можешь, дорогая Эдит, даже подумать об этом? Ты что, считаешь меня ограниченным солдафоном?

– Нет. Но…

– Но твой отец и твой дед, они – да. Видят во мне германского ландскнехта, не так ли, Эдит? Скажи мне правду, Эдит. Я не во вкусе их клуба.

– Эмиль, отстань, успокойся. Ты их ненавидишь. Ты ненавидишь мой дом, потому что это еврейский дом. Ты даже не хотел фотографироваться с евреями. В этом вся правда, и не старайся от этого увернуться.

– Нет! – Ударяет кулаком Эмиль по скамье. – Это неправда! Не приписывай мне то, что вовсе не мое. Я ненавижу ваш дом не потому, что вы евреи, а потому что высокомерие твоего отца унижает меня. Отец твой презирает меня. Почему?

– Как это он презирает тебя, Эмиль. Отец вообще никого не презирает. Но я полагаю, что и он подозревает, что ты нацист. А вот нацистов он действительно презирает.

– Почему? Что он понимает в национал-социалистической партии?

– Я слышала его. Он говорил, что нацистская идея это революционное варварство…

– Чепуха, Эдит, глупости, – Эмиль явно взволнован, и, несмотря на темноту, Эдит чувствует его тяжелый взгляд. Ей кажется, взгляд этот сух и пылает злостью. – Эдит, отец твой не понимает эту идею. Только немец…

– Отец мой такой же хороший немец, как и ты.

– Отец твой – еврей.

– Ты видишь, Эмиль. Каждую минуту ты напоминаешь мне, что мы евреи.

– Эдит, не перебивай меня каждую минуту. Я тебе действительно хочу объяснить. Ничего я не имею против евреев. Поверь мне, что пока я не познакомился с тобой и не побывал у тебя дома, я не ведал о евреях ничего. Не любил их и не испытывал к ним ненависти. Для меня еврей был пустым понятием. Когда я познакомился с твоими, я понял, что есть нечто чуждое, что стоит между мной и твоей семьей. Вы отличаетесь от людей, которых я знал и знаю. Это чуждое иногда встает между мной и тобой. Не всегда я тебя понимаю. Ты отличаешься от всех женщин, которых знал до сих пор. Но я тебя люблю, Эдит, разве это не важнее всего?

– Но как ты представляешь себе нашу совместную жизнь?

– Эдит. В этом все дело. Поэтому должны это обсудить. Эдит, пойми, сейчас я не могу на тебе жениться. Сейчас дни войны. И война эта завершится победой Гитлера. И тогда придут мирные дни, Эдит, когда каждый человек сможет построить свой дом. Никто не спросит, еврейка ли ты. Этот параграф будет вычеркнут из программы. Еще немного, еще немного, Эдит, – Эмиль придвигается к ней и кладет свои тяжелые руки ей на талию. Они выделяются в очертаниях платья, как бы говоря, что он никогда от нее не отстанет. Эдит чувствует холодок от пяток до затылка. В висках стучит кровь.

– Только завершатся дни войны и борьбы.

– Эмиль, о какой борьбе ты говоришь? О какой войне? – выкрикивает Эдит, – ведь ты же офицер полиции Республики, Эмиль, ты предатель! – быстрым движением Эдит освобождается от его рук и вскакивает с места.

Эмиль тоже быстро вскакивает и тут же оказывается рядом с ней. Страх охватывает Эдит. Эмиль хватает ее за руки и заламывает их ей за спину, не хватает лишь наручников. Эдит чувствует острую боль в руках.

– Замолчи! – приказывает он ей. – И в парке этом мы не одни.

Лицо его нависает над ней. Горячее его дыхание обвевает, как порыв жаркого ветра, ее лицо. Глаза его близки к ее глазам, рот ко рту. Он шепчет ей какие-то короткие, оборванные фразы:

– Да, я предатель. Если существует такое понятие. Я действую во имя освобождения Германии. Это святая цель. Святая! Теперь ты знаешь все. Ты имеешь право пойти в первый же полицейский участок и заявить: офицер полиции Эмиль Рифке – подпольный нацист. Моя жизнь в твоих руках.

Эмиль мгновенно отпускает ее. Эдит чуть не падает от этого неожиданного движения. Испуганными глазами она смотрит в отдалившееся от нее лицо Эмиля.

– Иди, – говорит он. – Если пойдешь по этой улице, тотчас же придешь к полицейскому участку. Я буду здесь спокойно ждать. Идешь?

– Нет, – говорит Эдит. – Ты что, полагаешь, я не понимаю, что это всего лишь спектакль?

– Нет, Эдит, это не спектакль, – говорит со всей серьезностью Эмиль. – Я нацист в подполье.

– Почему, Эмиль? Почему ты втянулся в это дело? Хотела бы я услышать хоть какое-то объяснение.

Эдит прижимается спиной к стволу дерева. Она чувствует, что силы оставляют ее. Тонкая ее фигура сливается с темным деревом и темнотой ночи. Эмиль снова около нее. Он гладит нежно ее волосы. Эта мягкость после жесткого заламывания рук лишает ее последних остатков стойкости.