– Но он ведь свободный человек и имеет право выразить свое мнение, – удивляется Гейнц.

– Нет, – ужесточает Герда свой голос, – это дни предвыборной борьбы, дни войны. Не имеет права человек на частное мнение. Он должен подчиняться, взвесить пользу против ущерба. Я не согласна с Эрвином.

– А если совесть ему не позволяет вести себя в соответствии с линией партии, что он должен сделать?

– Нет у человека двойной совести, Гейнц. Человек, который занимается общественной деятельностью, должен и вести себя соответственно общественной совести, а не согласно совести личной, надуманной.

– Но, Герда!

– Все эти вещи были тебе всегда чужды, Гейнц, я знаю.

– Верно, – с нескрываемым удовольствием смотрит Гейнц ей в лицо. От волнения у нее раскраснелись щеки, и в глаза вернулся решительный огонь, который так воспламенял его сердце. – Но, – добавляет он озабоченно, – я всегда хотел понять, как могут люди жертвовать жизнью во имя политики.

– Это не во имя политики, – прерывает его Герда. – Политика только средство, и если оно порой грязно, цель – это главное, а средства могут быть и нечистоплотными.

– Даже так? Все средства?

– Да, все средства! – решительно отвечает она. – Перед лицом врага, который не чурается никаких средств, и ты должен воспользоваться его же средствами, чтобы провалить его мерзкие замыслы.

Гейнц смотрит на нее долгим взглядом, и она опускает голову.

– Не смотри на меня так, Гейнц. Ты всегда остаешься тем же Гейнцем.

– Нет, нет, Герда. Ты хочешь знать, о чем я сейчас думал? Скажу тебе откровенно, – он снова кладет свою ладонь на ее руку. – Я думал о том, как ты разрушаешь свою жизнь и жизнь Эрвина. Ты с ним не согласна? Я понимаю, не все идет у вас гладко. Но неужели во имя этих дел стоит разрушать жизнь?

– Идея, Гейнц, вещь элементарная в жизни. Без нее я ощущаю жизнь пустой. Я чувствую себя более богатой с моей верой. В наши дни человек должен быть совсем опустошенным и циничным, чтобы относиться с равнодушием к страданиям и нищете и не участвовать в войне против этого. И если самый близкий мне человек не разделяет моей веры, он перестает быть моим сообщником в борьбе. Я хочу спасти то, что нас объединяло.

– Что с Эрвином? – спрашивает Гейнц.

– Эрвин один из руководителей коммунистической партии. Он не может выражать свои мнения публично просто так. Но и покинуть ряды так запросто не может. Он и не хочет, ты ведь его знаешь. Он борется за свои принципы. По-моему, и многие разделяют мое мнение, сейчас не время для этой войны. В любом случае, я пыталась его спасти. Он болен, Гейнц. Он настолько нервозен и в последнее время столько пьет, что не всегда отвечает за свои слова и дела. Все согласны со мной и требуют, чтобы Эрвин покинул немедленно Берлин. Сошел со сцены. Отсиделся тихо в каком-нибудь санатории и подлечился, пока… не пройдут выборы.

– Вам нужны для этого деньги?

– Ах, Гейнц. Ты по-прежнему полагаешь, что все можно уладить с помощью денег? И Эрвин не тот человек, который согласится так просто поехать в какой-то санаторий?

– Но чем я могу тебе помочь, Герда?

– Только ты, Гейнц, можешь прийти к нему и сказать, что ты нервно болен, что нервы твои совсем распустились и ты просишь его, чтобы он с тобой поехал в какой-нибудь далекий санаторий. Он, в общем-то, поймет, в чем дело, но будет молчать и исполнит твое желание. Он хочет сбежать от этих дел, упорядочить в тиши свои мысли, принять решение в спокойной и взвешенной обстановке. Только кто-то должен протянуть ему руку, и он ухватится за нее.

– Значит, я больной, – посмеивается Гейнц.

– Пожалуйста, сделай это, Гейнц. Правда, ты сделаешь это?

– Конечно, – отвечает Гейнц, – несомненно, сделаю это.

– Когда ты придешь? Завтра?

– Нет, дорогая. И у меня есть срочные дела, которые я должен завершить перед тем, как займусь своим выздоровлением.

– Так все же, когда, Гейнц? – светлые ее глаза смотрят на него умоляющим взглядом.

– Послезавтра, Герда. Ты можешь на меня положиться.

Кажется Гейнцу, что он слышит вздох облегчения. Но губы ее сжаты. Она только поудобнее устроилась в кресле, и напряжение спало с ее лица. Руки сложены на груди, глаза смотрят на мигающие свечи. Молодая пара мелькает недалеко от них, голова ее у него на плече, и в ритме танца они никого не видят вокруг себя. Гейнц тоже опускает голову на плечо Герде, и глаза его смотрят ей в лицо. Она не чувствует, что же просит у нее его взгляд.

– Гейнц, я же просила тебя не смотреть на меня так, – говорит она, но голос ее явно противоречит ее словам. Мягкая улыбка освещает ее лицо, но она не ощущает этой непроизвольной улыбки.

– Герда, пожалуйста, потанцуем немного. Один раз, Герда.

– Но, Гейнц, – стыдливо посмеивается Герда, – разве я достойна танцевать здесь?

И она опускает глаза на свою простенькую юбку и туфли.

– А-а, Герда, ты здесь красивей и приятней всех, – Гейнц встает и протягивает ей руку.

Герда кладет свою руку ему на плечо. Она благодарна ему за то, что он не дает ей почувствовать, что она не так красива, как в дни их юности.

– Вальс, – говорит Гейнц.

– Вальс, – говорит Герда, – это всегда был мой любимый танец.

Звуки мягкие, толстый ковер скрадывает шорох ног. Свечи бросают тени на стены, и сильные руки Гейнца уводят ее далеко от превратностей жизни. Она не хочет, чтобы ее оставили эти уверенные руки. Заслоняет ее бурную тяжелую жизнь мягкий сумрак бара, и лицо мужчины рядом с ее лицом, и глаза его, неотрывно глядящие на нее, полны любви. В эти мгновения колеблется Гейнц, может, именно сейчас время – осуществить старую свою мечту. Герда, единственная и неповторимая, в эту ночь пойдет за ним, если он этого захочет. И Гейнц улыбается ей доброй улыбкой. Нет, не тот он мужчина, который использует слабость женщины. Он проводит губами по ее волосам. Она не чувствует этого знака любви. Звуки замолкли, танец кончился.