— Прощай, Джордж. Прощай, Фрэнсис. Надеюсь, вы найдете в Европе свое счастье, — сказала она.

Она держалась очень надменно и высокомерно. Джордж поймал себя на мысли, что ему не хотелось бы расставаться со своей матерью врагами, что все могло бы быть по-другому. Он искренне огорчился, что ему до такой степени нравилось пьянствовать, играть и распутничать. Но больше всего он жалел о том, что влюбился во вдову своего брата настолько отчаянно, что навсегда опорочил свое имя в Англии незаконным браком.

— Надеюсь, вы тоже будете счастливы, — произнес он.

Горация, выглядевшая удивительно красиво в простом муслиновом платье, сделала шаг вперед.

— Вы дадите нам знать о себе? — спросила она.

— Да, мы напишем, — ответила Фрэнсис, потом добавила очень мягко: — Я купила этот веер для вашей матери. Вы вручите ей его на день рождения?

Горация и Фрэнсис взглянули друг другу в глаза и подумали о том, как каждая из них красива и умна, как в действительности они похожи друг на друга, что у одной из них было уже двое мужей, а у другой — ни одного.

Горация коснулась холодными губами щеки Фрэнсис.

— Спасибо, — прошептала она.

— Ну что ж, а я, — произнесла Ида, — я буду очень рада, когда вы вернетесь.

— Как ты смеешь! — в гневе воскликнула ее мать, потому что именно эти слова она сама бы с радостью произнесла, если бы ей позволила ее гордость. — Не забывай, что в твоем положении так говорить не следует. Жаль, что тебя в детстве мало пороли.

— Так сделай это сейчас.

— Пойдем, Фрэнсис, — сказал Джордж. — Здесь не место для нас.

Фрэнсис печально улыбнулась.

— Нет, — сказала она. — Я так не думаю.

И с этими словами она повернулась и не оглядываясь пошла к карете. Когда Джордж вскочил на подножку следом за ней и возница щелкнул кнутом, из галереи донесся голос аукционера:

— Продано!

— О, Господи, — вздохнула Энн, — старые дни уже никогда не вернутся. Бедный Строберри Хилл, бедный Саттон. Неужели им действительно суждено разориться?

— Сомневаюсь, — весело произнес мистер Хикс. — Обычно случается что-нибудь хорошее, и дела идут на поправку.

Несмотря на то, что было всего шесть часов утра и улицы Вены только что осветились первыми розоватыми лучами летнего солнца, все горожане, казалось, были уже на ногах. Тарахтели кареты, суетились дворники, куда-то спешили всадники, старомодные экипажи теснились у городских ворот. Повсюду стояли цветочницы, предлагая всадникам и пешеходам букеты свежих цветов, по улицам носились мальчики-газетчики, распродавая свой товар с веселыми криками.

Причиной же всей этой суматохи и возбужденной толкотни был императорский дворец, Шенбрунн, стоявший, как и Версаль, за городом, повернувшись спиной к холмам, а лицом — к огромному парку, в центре которого струи великолепного фонтана рассыпались на миллионы сверкающих под солнцем радуг.

В этот день был один из самых больших праздников — день рождения императора. Торжества начались уже с утра — салютом из двадцати одной пушки, пробудившим тех горожан, которые еще не успели встать с постели.

Вес солдаты, в том числе и драгуны 3-го полка легкой кавалерии, направлялись ко дворцу. Военные собрались на широком дворе перед императорской резиденцией, сверкая начищенными бляхами и радостными белозубыми улыбками. От такого зрелища могло бы растаять и самое черствое сердце: императорские войска в полном параде стояли под окнами государя, освещенные яркими лучами утреннего солнца.

В их числе находились лучшие английские наемники, отобранные за исключительную верность Империи, — католики, которые предпочли службу в иностранном войске тем разочарованиям, которые принесла бы им британская армия. И среди них восседал на своем жеребце прекрасный, томный, пресыщенный жизнью, но все же отчасти тронутый торжественностью церемонии капитан Джон Джозеф Уэбб Уэстон, которому предстояло сегодня быть посвященным в рыцари Мальтийского Ордена за те труды, что он приложил для сохранения мира в этой неспокойной стране.

Он пребывал в странном расположении духа: отчасти он испытывал настоящий восторг, а отчасти был совершенно несчастен, поскольку знал, что в галерее Тронного Зала никто не станет смотреть на него с восхищением в ту минуту, когда он коснется древнего меча и будет посвящен в рыцари. Он был за миллион миль от родного дома и одинок, как цыган.

И, как всегда при воспоминании об Англии, он подумал о Маргарет, но внезапно его мысли почему-то приняли другое направление. Странно, но с тех пор как он в последний раз побывал дома, ему стало даже трудно вспомнить, как она выглядит. И все чаще его стало посещать подозрение, что в действительности он был одержим не столько самой Маргарет, сколько мыслями о ней.