Шрифт:
Я обозлился, но не очень. Это вредно для пищеварения. И я ему отвечаю:
— Вы, кажется, видите, что я ужинаю. Это не мое дело, а ваше — гонять вон всяких побродяжек. Дайте ей в шею и выкиньте за ворота.
Он не уходит, говорит:
— Она не побродяжка. Она...
Тут я стукаю кулаком по столу, только осторожно, чтобы не повредить руку, и я ему говорю внятно и понятно:
— Проваливайте вон! По делам я принимаю утром.
Кажется, все ему объяснил. Разжевал, в рот положил и еще пальцем в горло пропихнул. Проглотил и уходи.
А он не уходит. Говорит:
— Знаете, в народе такое поверье: женщина погубила Францию, а девушка ее спасет.
Тут я как трахну кулаком — все косточки отбил — и кричу:
— А-р-р-р! Сто чертей и бесхвостый дьяволенок!
Убирайтесь, пока я вам голову не прошиб! Это какая такая женщина погубила Францию? Это вы так смеете говорить про королеву-вдову? За такие слова, за оскорбление величества, вам не поздоровится! Вон!
Это я его нарочно попугал, чтобы он отстал от меня. Молокосос, никакого уважения к старшим.
А королева Изабелла действительно негодяйка, каких свет не видал. В сговоре с англичанами и своего родного сына, бедняжку дофина, и знать не хочет. Говорит, что он ей вовсе не сын, и никакой он не дофин, и французская земля уж теперь не французская, а английская. Сто дьяволов ей в глотку, такой королеве. Продажная мерзавка, и все тут.
На другое утро он опять является. Ну нет и нет мне покоя! Я храбрый рыцарь и не хуже кого другого дрался при Азенкуре, когда англичане нас вдребезги расколотили и мне расквасили голову. И я три месяца пролежал в постели и глотал всякие дрянные лекарства, и мне через день пускали кровь, так что я совсем ослабел, и каждый день мне ставили клистир. Вам когда-нибудь ставили? Знаете, что это такое? Ну то-то же!
И неужели я за все мои подвиги не заслужил немного отдыха на склоне лет?
Значит, является Пуланжи с самого утра и говорит:
— С добрым утром. Там эта девушка...
— А-р-р-р! — кричу я.— Тысяча чертей, и бесхвостый чертенок, и чертова бабушка в придачу! Не приставайте ко мне!
— Не волнуйтесь,— говорит,— не надо волноваться. Позвольте, я подам вам воды. Отхлебните глоток.
— Не пью я воды, не пью я воды, не пью я воды! Но отхлебнул глоток, и мне как будто стало полегче.
— Ну,— говорю,— пристали вы ко мне, как репей к штанам. Выкладывайте, что там такое, и покончим с этим делом.
Он садится и говорит:
— Если англичане возьмут Орлеан, наш последний оплот, им откроется путь на юг, и уже никаких преград не будет, и мы не сможем им противостоять.
— Все это я без вас знаю, — говорю я.
— И пока дофин не коронован, он не король, и никто его не считает королем. Многие думают, что он даже не королевский сын и никакой не дофин. А когда англичане возьмут Орлеан, а у нас нет короля,— то Генрих Шестой, король Англии, семилетний ребенок, станет королем Франции и править нами будут английские бароны, а мы будем их вассалы и покорные слуги. И вы тоже, господин де Бодрикур.
— И что дальше? — говорю я и стараюсь сдержаться, чтобы не заорать на него.
— Нам терять нечего,— говорит.— Почему не попробовать? А все мои солдаты поверили в эту девушку и пойдут за ней хоть в самое пекло. И если солдаты верят в победу, они побеждают.
— Черта с два,— говорю.— Вы знаете, как англичане дерутся? Я был при Азенкуре, а вы не были. И англичан разбить нельзя.
— Можно,— говорит он,—Эта девушка их разобьет.
И тогда я говорю ему внятно и понятно:
— Тысяча чертей. И бесхвостый чертенок. И чертова бабушка в придачу. Не верю я ни в какие чудеса. Сто лет тянется эта война, и все сто лет нас били, бьют и будут бить.
— Со вчерашнего дня, как только появилась эта девушка, мои солдаты не пьют, не играют и не сквернословят. Разве это не чудо?
Не могу я с ним больше спорить, говорю: — Я подумаю, приходите завтра.
На третий день я просыпаюсь в расчудесном настроении. За окном снег и солнце, а в комнате тепло и печь не дымит. Я лежу и просто с удовольствие думаю, что сейчас придет этот дурачок Пуланжи. Я ему сделаю отеческое внушение и, если он не послушает, посажу его на часок в темницу. За один час крысы ему нос не отгрызут, разве только принюхаются.
Пуланжи приходит с докладом, но ни словечком нe упоминает эту девицу. И раз уж он не говорит об этом, мне, сто дьяволят, не к лицу его расспрашивать.
И так проходит целая неделя, а про эту девицу ни слуха ни духа. Однако же я замечаю, что моих солдат будто подменили. Не горланят, не клянутся, не напиваются, и рожи у них чисто вымытые и такие постные, как у целого университета богословов.
Ах, сто чертей и маленький дьяволенок! Я просто худею от любопытства.
У меня там один молоденький дворянчик, простодушный мальчишка лет двадцати, помощник Пуланжи, Жан Нуйонпон из Меца. Вот он ненароком попадается мне на пути, и я небрежно спрашиваю: