Именно потому, что эти люди не умели лгать, вокруг Цигеля повисла слабая, но ощутимая неловкость. И тут бабка проронила два слова на идиш: «Наш герой», и тут же прикусила язык.

– Что, что? – встрепенулся Цигель, почти вцепившись в бабку.

– Слушай, внучек, – вдруг сказала она жестким сварливым голосом, какого он давно от нее не слышал. Таким голосом она говорила лишь с покойным его отцом. – Не будь таким, как твой папа. Не лезь всем в душу. Я знаю, тебе это неприятно слушать, но помни, что он жил, как пес, и псом умер.

Несколько раз в течение следующих дней Цигель проезжал мимо дома Берга.

Мастерская не проявляла признаков жизни.

Более того, наваждение не отпускало его и на работе. Памятуя все происшедшее в последние дни и ночи, он стал пристальней присматриваться к людям, исчезающим за таинственной дверью секретного цеха. Раньше к ним не относился с особым вниманием, зная, что тут ничем важным не разжиться. К его удивлению, среди них оказалось немало людей религиозных, с бородами, пейсами и в черных шляпах.

Со спины они все были на одно лицо.

Но однажды он даже вздрогнул, уверенный в том, что в одном по походке и фигуре узнал Берга. Он даже бросился за ним, но тот исчез за дверью.

Цигель, примерно, знал, когда они покидают цех, дождался их выхода, но ни в одном, из религиозных не распознал своего родственничка, будь он неладен.

Даже это разочарование попахивало для Цигеля мистикой, и ничего хорошего не сулило.

Ормана он пока демонстративно избегал, нарочито обостряя непонимание и любопытство витающего в эмпиреях философа. Даже издалека было видно, что черты Ормана болезненно заострены тревогой за сына, хотя на лице его застывала недоуменная улыбка, когда Цигель, как бы не замечая его, в явно искусственной и не привычной для него задумчивости, поворачивал за угол.

В перерывах – в столовой или курилке – Цигель почти не прислушивался к радио, краем уха уловив, что на сентябрь 1982 года в Израиле проживает, примерно, четыре миллиона четыреста тысяч жителей, из которых евреев – три миллиона четыреста тысяч.

Внутренне же он вздрогнул лишь тогда, когда услышал одного из коллег, тоже из России, который прошел мимо него, весело посвистывая и роняя небрежно:

«Брежнев умер».

Это было одиннадцатого ноября, когда в ливанском городе Цоре, историческом Тире, как популярно в свое время объяснил ему Орман, террористы загнали в тыловой штаб израильского командования машину со взрывчаткой. Было много жертв.

Но такие сообщения Цигель пропускал мимо ушей, в то время, как сообщение о смерти Брежнева сильно защемило душу, смутно ощущающую, что это каким-то образом впрямую коснется и его, Цигеля. Он, обычно не читающий ивритские газеты, в обеденный перерыв прилип к заметке в газете «Маарив», принесенной ему коллегой по работе. В ней описывались детали смерти генсека. В горле Цигеля першило, как будто речь шла о кончине его ближайшего родственника. Брежнев упал без сознания ранним утром на своей подмосковной даче. После первых попыток оживить, его увезли в «клинику вождей», где занялись его реанимацией. Ни электрошок, ни массаж сердца не помогли. На следующий день, 12 ноября наступила смерть. Долго совещались, как сообщить об этом народу. Группа женщин начала мыть мостовую Красной площади, маляры красили фронтон здания, где должны были выставить тело, рабочие разбирали ряды сидений, оставшиеся со времени демонстраций. В час дня, в понедельник, 15 ноября, милиция закрыла площадь. В этот день и состоялись похороны, которые Цигель увидел по телевизору в вечерних новостях израильского телевизионного канала.

Цигель вернул коллеге газету, и тот, смеясь, тут же ввернул пару анекдотов: Брежнев на трибуне вынимает из кармана пиджака речь, надевает очки и начинает: «По-хойный генеральный секретарь…» Что это? А? Это я пиджак Андропова надел». «Знаете, почему помер Леня? – Принял Андропин. Ха-ха». Цигель криво улыбнулся, и странная мысль поразила его в этот миг: может, и он, мелкая пешка во всемирной игре, тоже виноват в смерти Брежнева. Цигель почти не сомневался, что Событие, связанное с полной катастрофой Варшавского пакта, подкосило вождя.

С другой стороны, самого Цигеля вгонял в депрессию этот его явно иудейский, вероятно, единственно продуктивный способ вопрошания тайн мира и жизни, ставящий в тупик Ормана и Берга. Способ этот походил на забытый кем-то в твоем шкафу костюм – доказательство вечно существующего рядом привидения. Хочется этот костюм, неизвестно как сюда попавший, выкинуть, но – невозможно. Это внушает суеверный страх, но и неодолимое любопытство, которое, как от него не открещивайся, становится, в конце концов, изматывающей тебя тенью.

События восемьдесят третьего года не предвещали ничего хорошего.

Тридцать первого мая всех родителей пригласили присутствовать при парашютных прыжках сыновей. Непривычная смесь страха и гордости спирала дыхание, когда из огромного брюха очередного самолета посыпались цепочкой парашютисты. Жена, не выдержав, побежала в поле, несмотря на окрики охранников, и вот уже возвращается в обнимку с сыном, и не ясно, кто более возбужден.