На подходе к дому, в шестом часу после полудня, Цигеля охватывает уже привычная тошнота. Он присаживается на скамью в гуще кустарника, следя за уходящим на прогулку Орманом.

Всей отрешенностью своей фигуры, да и взгляда Орман этот настолько и как-то даже неотвратимо слит с окружением, что у Цигеля возникает боль под ложечкой от чувства своей какой-то врожденной чужеродности.

В следующий миг циничный смешок срывается, словно отрыжка, с его губ, и, чуть горбясь, Цигель поднимается со скамьи.

Среди толпы встречающих у выхода из аэропорта Кеннеди пожилой человек в кожаной кепке держал высоко картон с криво выведенными на нем буквами «Цигель». Назвался Гришей, погрузил вещи в минибус и повез Цигеля в отель. Потрясало не очень уверенное вождение, вызывавшее бесчисленные окрики и ругательства обгоняющих минибус водителей. Но еще более удивительно было, что огрызается Гриша на русском, ставя в тупик тех, кто клял и уносился мимо с открытым от ошеломления и непонимания ртом. Гриша вел себя невозмутимо, но огрызался громким хорошо поставленным голосом с применением полного набора одесских проклятий.

Цигель был неприятно удивлен тем, что не встречал его кто-либо из руководителей еврейской организации Нью-Йорка, и не переставал злиться на себя за то, что каждые несколько минут маниакально заученным движением щупал правый обшлаг пиджака, где зашил в подкладку тетради с именами и собранную информацию на отдельных листах. И тут же в памяти, как испорченная пластинка, возникала строка из Пушкина «…ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Строка эта как-то успокаивала совесть, которая не просыпалась, но, странным образом, давала знать о своем несуществовании. Весь долгий полет из Израиля в Нью-Йорк строка эта не отставала, злила, обессиливала, вертясь в сознании, как надоедливая муха.

Чтобы не подвергать его излишнему риску, Аверьяныч заставил запомнить два телефонных номера – в Копенгагене и в Нью-Йорке. Это были две единственные ниточки, связывающие его с миром, который, казалось, напрочь ушел под воду.

Гриша продолжал вести войну с обгонявшими его водителями, кажется, даже получая от этого удовольствие.

– Вы из Одессы? – спросил Цигель.

– Откуда же еще? – ответил Гриша.

После нескольких часов отдыха в гостинице тот же Гриша повез его на встречу с евреями Нью-Йорка. Настроение Цигеля стало явно улучшаться при виде огромного зала, заполненного людьми. Ему уважительно жали руку, вероятно, какие-то руководители этой массы в отлично сшитых костюмах, сияющие улыбками, лысинами, именами, ни одно из которых Цигель так и не запомнил. Его представили как известного активиста репатриации в Израиль, совсем недавно вырвавшегося из лап «Кей-Джи-Би».

Цигель начал речь на довольно сносном английском, но тут его осенила потрясающая идея. Многие ли в зале знают идиш, спросил он. Оказалось, что многие. И он заговорил на отличном языке идиш своей бесценной бабки. Все более вдохновляясь, он рассказывал о тех постоянных опасностях, слежках, которые ведутся за еврейскими активистами во всех уголках СССР.

Это ведь особенно для сотрудников КГБ на местах и всяческих фискалов благодарная работа, дающая им неплохой заработок и повышение чинов.

Но только стойкость активистов и узников Сиона, а, главное, поддержка их со стороны мирового еврейства и всего Запада привела к неслыханным успехам. Железный занавес дрогнул и раздался. Евреи начали покидать «империю зла». И каждый из вас, сидящий в зале, должен знать и чувствовать, что именно его личная поддержка привела к этому чуду двадцатого века – исходу евреев из СССР. И призыв пророка Моисея к фараону «Отпусти народ мой» с новой силой гремит в сегодняшнем мире.

Цигель взмок, инстинктивно провел рукой по обшлагу пиджака, в испуге поднял руку, сжатую в кулак. Несколько мгновений в зале царило молчание. И тут последовал взрыв аплодисментов, крики, женский плач. Одни пытались протиснуться к сцене, пожать Цигелю руку. Другие выстраивались в очередь к человеку, который сбоку от сцены, в зале, сидел за небольшим столиком, третьи тут же выписывали и вручали ему чеки.

– Кто этот человек? – шепотом спросил Цигель стоящего рядом на сцене, вероятнее всего, главного руководителя нью-йоркских евреев.

– Представитель Основного фонда Израиля – Керен Аисод, работник израильского посольства, – ответил тот и, конечно же, спросил, – откуда вы так хорошо знаете идиш?

– Это все моя бабка. С младенчества учила меня. Эти люди в зале действительно богаты?

– Весьма.

Идея выступить на идише оказалась сенсацией. О выступлениях Цигеля писали в газетах. Стоило ему появиться на сцене какого-либо зала в других городах, как уже неслись крики: идиш, идиш.

– Вас в Израиле встретят с триумфом,– сказал ему в предпоследний день перед отлетом работник посольства Израиля, и Цигель понял, что денежные сборы были весьма значительными.

Времени оставалось немного. Цигель отказался от предложенной ему экскурсии по городу, сказал, что после таких массовых мероприятий хочет побыть один. Пытался расслабиться, посетил Центральный Парк, прошелся по Бродвею, но внутренняя дрожь не проходила. Ежеминутно щупал обшлаг пиджака, проскальзывал мимо очередной телефонной будки в направлении к следующей. Везде мерещилась ему рука Службы безопасности Израиля. Он понимал, что это мучает его мания преследования, но не мог собой совладать. Наконец решительно вошел в очередную будку и набрал номер в надежде, что неточно его помнит, и дело завершится безответным звонком.