Шрифт:
— Чистая работа…
— Здорово…
— Я его шашкой, а он все лезет со штыком…
— А мы человек десять сняли.
— Егоров, уточни раненых и потери, — приказал Дубов и подошел к Ступину. — У тебя все в порядке?
Ступин кивнул, ощупывая руками голову.
— А как снаряды рвануло! Вроде от моей гранаты, — говорил, захлебываясь словами, боец.
— Ну да, от твоей…
— А Фома-то, Фома, словно у себя на усадьбе действовал. Кстати, где он? Фома!
Харина среди красноармейцев не было. Не нашли и Гришку…
— Товарищ командир, — доложил Егоров, — убит один — Иванчук… Двое без вести пропали — Фома и Гриша…
Разговоры смолкли.
— Тяжело ранен Ибрагимов. — Егоров добавил тихо: — Безнадежен. В живот. Раненых легко — семь. Ступин опять контужен. Не везет Степану.
Дубов подошел к Ибрагимову. Тот лежал на шинели бледный до синевы, на лбу его выступили крупные капли пота. Рядом сидели его дружки.
— Товарищ командир, — заговорил он, увидев Дубова, — ваше… приказание… не выполнил…
— Лежи. Не надо. — Дубов положил ладонь на холодный лоб бойца.
— …Не выполнил… хлюпик кадет… сдох, сволочь… не выполнил приказание.
— Егоров?
— Да нет… пусть с ребятами займется… я уже… вот только… кадета не добыл…
Ибрагимов замолчал и вытянулся. Дубов медленно встал. Подошел, осторожно ступая одетыми в белые носочки ногами, конь Ибрагимова, дотронулся мокрыми губами до лица хозяина и посмотрел на людей темными грустными глазами. Шумно втянул воздух подрагивающими ноздрями и встал рядом, горестно покачивая головой.
Пока разведчики отрывали шашками неглубокую братскую могилу в сырой, вязкой земле, пока осторожно, словно боясь разбудить, укладывали в нее товарищей, Дубов курил. Глотая едкий дым, он кашлял надсадно и думал не об Ибрагимове, а о той, которая не дождется теперь ласкового песенника и гармониста, о высмотренной с. обрыва дивчине. Уплывут туманами по реке долгие годы ожидания, лучшая девичья пора. Дожди смоют невысокий бугорок, истлеют за зиму красноармейские фуражки, и никто не найдет могилу…
— Товарищ командир, салют? Или…
— Салют, товарищи, обязательно салют.
И, поднимая маузер, чтобы отдать последнюю воинскую почесть павшим, Дубов пытался отогнать мысль, что, может быть, этот салют относится и к Харину с Гришкой…
Глава девятая
Урядник стоял, широко расставив ноги, и грозно смотрел на Шваха маленькими колючими главками.
— Н-ну, — проговорил он, играя наганом, — какой части? Кто послал? Говори, красная сволочь!
Яша с выражением крайнего испуга на лице растерянно заморгал:
— Ваше благородие, помилуй, какой я красный? Цыган я. Врет он все. В город иду, на заработки.
Урядник отпустил Яшке увесистого «леща» и кивнул солдату: обыскать его. Тот в минуту растормошил Шваха, стянул зипун, рубаху, ощупал холщовые порты и велел скинуть опорки. Яков натурально дрожал всем телом и беспрекословно дал себя обыскать. Единственное, что обнаружил солдат, была краюха хлеба и две луковицы, — это второпях сунула ему на дорогу Нюрка.
— Ваше благородие, — бормотал Швах жалобным голосом, — не губи, вели отдать зипунишко-то… замерзну. Он вам без надобности, пло-о-хонь-кий.
— Дурак, — ухмыльнулся урядник, успокаиваясь. До крайности комичная фигура Якова, тощего, узкоплечего, стоящего босиком и без рубахи, рассмешила его. — Нужно нам твое рванье, бродяга бездомная. Одевайся.
Повеселевший Яков быстро оделся.
— Сплясать, что ли, ваше благородие, цыганского? — озорно подмигнул он уряднику.
— Ишь обрадовался, — нахмурился тот. — Вот мы посмотрим, какой ты есть цыган. Ну-ка, определи, сколько моей кобыле лет… Самая что ни на есть цыганская задача, ваш брат, известно, конокрад на конокраде…
Швах несмело шагнул к лошади. Перестарался, дурень! Вспомнилось ему, что конский возраст определяется по зубам, но как именно — не знал. Он поднял руку к морде лошади. Кобыла скосила на него недобрый глаз, шумно всхрапнула и угрожающе оскалилась. Яшка отдернул руку: «Ну-ну не, балуй». Зубы у лошади были большие, желтые и блестящие. Он, нахмурясь, глядел на них и лихорадочно соображал: поскольку все целы, значит, не старая, поскольку желтые уже, значит, не молодая. Тьфу ты, пропасть, вот задача…