— Разумеется, саму монету. Я начинаю уставать. Если вы…

— Одну секунду, миссис Мердок. Это не может кончиться так вот просто. Произошли разные события.

— Утром мне все расскажете, — резко сказала она и повесила трубку. Я выбрался из кабины и зажег сигарету неловкими пальцами. Прошел вдоль прилавка. Продавец стоял уже один. Он чинил ножом карандаш, очень сосредоточенно, нахмурясь.

— Какой у вас отличный острый карандаш, — сказал я.

Он посмотрел на меня удивленно. Девушки у игральных автоматов, как по команде, обернулись. Я повернулся к зеркалу за прилавком и взглянул на себя. Я выглядел удивленным. Я сел на табурет у стойки и сказал:

— Виски, пожалуйста, двойную порцию, без воды.

— Простите, это не бар, — сказал продавец. — Через дорогу можно купить что угодно.

— Так и есть, — сказал я. — То есть все наоборот. Извините. У меня немного кружится голова. Пожалуйста, чашку очень слабого кофе и очень тонкий бутерброд. Нет, лучше пока не есть. До свидания.

Я слез с табурета и прошел к двери в полной тишине. Человек в черной рубашке с желтым шарфом испуганно смотрел на меня из-за номера «Нью-рипаблик».

За моей спиной кто-то сказал:

— В Голливуде их полно.

Я развернул машину и направился на восток. Ломбард находился в Санта-Моника — тихое, старомодное заведение, мягко омываемое волнами времени. В витрине было все, что только придет в голову: от мормышек в тонком деревянном пенале до настольного органа, от детской коляски до студийной фотокамеры с четырехдюймовыми линзами, от перламутрового лорнета в полированном футляре и до огромного однозарядного кольта 44-го калибра.

Когда я вошел, над моей головой звякнул колокольчик, в задней комнате послышались шаги. За прилавком появился старичок в бархатной ермолке, он шмыгнул носом и улыбнулся мне из-за очков.

Я достал кисет, вытащил из него Дублон Брашера и положил его на прилавок. Стекло в витрине было хорошо вымыто, и я чувствовал себя голым. Это не банк — никаких закрытых кабинетов с фигурными плевательницами и самозапирающимися дверями.

Он взял монету и подержал на руке.

— Золотая? У вас их, верно, целый сундук, — сказал он, сияя.

— Двадцать пять долларов, — сказал я. — Детишки есть просят.

— Это ужасно. Золото, по весу видно. Только золото столько весит, ну, может быть, платина, — он небрежно взвесил монету на маленьких весах. — Точно, золото. И вы хотите десять долларов?

— Двадцать пять.

— Что мне с ней делать за двадцать пять долларов? Продать? При том, что в ней золота долларов на пятнадцать. Хорошо. Пятнадцать долларов.

— Сейф у вас надежный?

— Молодой человек, в нашем деле можно довериться только лучшему из сейфов, которые продаются за деньги. Вы можете не беспокоиться. Пятнадцать долларов.

— Пишите квитанцию.

Писал он ручкой, но очень помогал себе языком. Я дал ему свой настоящий адрес и настоящее имя.

— Человек живет в таком районе и занимает пятнадцать долларов, — печально сказал старик, оторвал мне квитанцию и отсчитал деньги.

В киоске на углу я купил конверт с маркой, одолжил ручку, написал на нем свой адрес и отправил себе квитанцию по почте.

По дороге обратно я заскочил в бар перекусить. К вечеру поднялся ветер, и воздух был суше, чем всегда. Пыль под рукой казалась шершавее обычного, в горле першило.

В домах кое-где стали загораться огни. Алюминиевый дворец универмага на углу Девятой и Хилл сверкал зеленым светом. Там, куда я приехал, светилось несколько окон, но немного. Тот же старый гриб сидел в лифте на своем табурете, глядя прямо перед собой пустыми глазами, и казалось, был уже готов для Истории.

Я сказал:

— Не подскажете ли, где я могу увидеть администратора этого здания?

Он медленно повернул голову и посмотрел мимо моего плеча:

— Слыхал я, в Нью-Йорке завели себе такие лифты, ну прямо так и шныряют. Этажей тридцать за раз. Скорость. Это в Нью-Йорке.

— К дьяволу Нью-Йорк! — сказал я. — Мне нравится здесь.

— Должно быть, здоровых ребят набирают, чтоб те лифты гонять.

— Не забивайте себе голову, отец. Все, что эти девки делают, это нажимают на кнопки, говорят «Доброе утро, мистер Попкис» и разглядывают свои прелести в карманное зеркальце. Теперь возьмем работу на этой древней развалине — сюда только мужчину и возьмут. Довольны работой?

— Я работаю по двенадцать часов в день, — сказал он. — И рад, что устроился.

— Не дай бог сказать это в профсоюзе.