Осаждавшие дрогнули, заметались по пряслу, как волки в загоне. Сидельцы кололи их, рубили, сбрасывали со стены. Кликнув Ивана, Терешка, Темира и тех, что оказались рядом, Лукинич бросился к зубцам. Они оттолкнули одну за другой с полдюжины приставленных к стенам осадных лестниц вместе с нависшими на них ордынцами. И только сейчас, когда гроза миновала, взволнованно заколотилось, зачастило сердце, к голове, туманя взор, прилила кровь: беду–то отвели какую! Прислонился спиной к зубцу, жадно хватал ртом воздух. Но стоял недолго, не отдышавшись даже, бросился к Беклемишевской башне.

– Держись, Савелий!

Вскинув обеими руками меч, тысяцкий с ходу рубнул по голове рослого усатого фряга. Черный железный шлем наемника раскололся, кровь и мозги брызнули во все стороны. Рядом упал второй, сраженный Иваном. Киевляне Терешко, Ярема, Хведько и несколько чернослободцев, ловко орудуя саблями и топорами, посекли еще нескольких. Шеренга фрягов смешалась, но за ней уже стояла новая. Выставленные копья, рапиры и шпаги остановили сидельцев. Но ненадолго…

– Вперед, москвичи! Станем за стольную! – крикнул Иван.

– Гей, кияне! Станем за землю Русскую! – подхватил Терешко.

Вмиг присев, киевляне, поддержанные Иваном и его отчаянными дружками, ринулись на генуэзцев. Те не успели и опомниться, как несколько из них были зарублены. Лукинич и Савелий Рублев, увлекая за собой остальных, врубились в строй наемников. Вражьи ряды рассыпались, однако разрозненные группки продолжали сопротивляться. Уже заколот рослый, с пригожим, с черными усами лицом Хведько, упал раненный в руку, смуглый, схожий на татарина Ярема. Но вот на помощь чернослободцам поспешили кожевенники Темира, селяне во главе с Бредней. Однако полегло еще немало защитников, прежде чем удалось сбросить со стены фрягов.

Стало смеркаться, но сеча не прекращалась. Стрелы, камни, ядра, бревна. Грохот пушек, гулкие удары таранов и каменных глыб по крепостным воротам, звон колоколов, лязг оружия, крики, стоны, вопли и еще множество других каких–то звуков, неведомо кем и чем рождаемых, повисли над Кремлем.

Понемногу натиск ордынцев слабел. Их усталые, обескровленные сотни, повинуясь яростным наказам, еще рвались, будто одержимые, к крепости, но все попытки осаждавших снова взобраться на стены или проломить ворота оканчивались неудачей.

Яркая вспышка, черный дым… Удар потряс стену. Послышались проклятия, стоны. Взрывом разорвало великую пушку возле Беклемишевской башни, снесло крышу, выбило заборола. Несколько сидельцев упали на камни прясла, двоих сбросило со стены.

– Тятя! – кинулся Иван к лежащему навзничь отцу. Старый оружейник не шевелился, из виска текла кровь. Иван приложил к ране поданный кусок холста, склонился к груди отца. – Сердце бьется! – с надеждой воскликнул он. Губы старшего Рублева слегка приоткрылись, из уст вырвался вздох. Сын с ужасом и жалостью вглядывался в расширенные зрачки отца – они стали недвижны, медленно стекленели.

– Эх, тятя, тятя… – подняв на руки сухонькое тело старого оружейника, шептал Иван, глаза его заволокло слезами. Лукинич, сотские, слобожане сняли шлемы и колпаки, перекрестились и в печальном молчании потупили головы…

Тем временем уже совсем стемнело. Замолкли пушки и тараны, стихли крики разгоряченных лютой сечей людей. Наступила тишина, исподволь нарушаемая лишь стонами раненых и отдаленной игрой татарских дудок, которые сзывали к туменам нукеров, рассеянных на пепелище Великого посада и Зарядья.

Пока убитых тут же, на кладбище, что размещалось у Тимофеевской стрельни, захоронили да раненых разнесли по дворам, уже и ночь пришла. Вокруг Кремля зажглись бессчетные огни татарских костров. Тяжелое угрюмое молчание царило на прясле. Лишь изредка бросит кто слово–другое, но оно так и замрет безответным под низким сводом полуразрушенной деревянной крыши. Многих недосчитались сегодня. У кого отца или брата, у кого друга или соседа не стало. Лукинич, Иван Рублев и оставшиеся в живых выборные Кузнецкой слободы ушли в дом сурожанина посоветоваться; туда же отнесли тело Савелия. Горожане и крестьяне, оставшись без начальных людей, мрачные, молчаливые, сидят или лежат на прясле. Моросит мелкий осенний дождь. Струйки холодной воды стекают вниз через проломы в крыше. Кому–то каплет за ворот, и он, ворча, отодвигается, тесня соседей.

– Ты полегче, не видишь, что ль? – слышится недовольный голос.

– А ты сунься, знай! – озлобленно бросает тот.

– Неча делать – грызться начали, – раздается в темноте.

– Небось, Остей и люди великие не грызутся, – замечает кто–то. – Сидят сейчас в хоромах и меды попивают.

– Пущай попивают… – миролюбиво тянет другой. – Только б от Орды отбиться.

– Отобьемся ли? – с сомнением роняет третий. – Сколько люду побили сей день – страсть!