– У нас много, а у бочаров полегло и вовсе тьма.

– Сказывают, ихние бабы на прясле уже стали.

– Чего сказывают – самолично видел.

– Еще такой приступ, у нас тоже не лучше будет.

– Может, Дмитрий Иваныч подоспеет?

– Жди, да не запамятуй: за чужой щекой зуб не болит.

– Сказал… Неужто Москва ему чужая?

– Ему–та не чужая, а от боярам веры нет! – слышится сердитый голос. – Молвить вам по совести, братчики, у меня к кожемякам, что с нами на стене, веры больше, чем к ним.

– А что? Татарин татарину рознь! – бросает кто–то. – Они ж наши, московские. Горб не меньше нашего гнут.

– И бились сегодня за Москву хорошо, – замечает другой. – Вон как Темир со своими гололобыми лестницы с ордынцами от стены кидал!

– С фрягами тож славно секлись, – задумчиво роняет первый и тут же добавляет: – А все ж дивно: соплеменники их, как–никак… Темир! Темир! – кричит он в темноту. – Поди–ка сюда, кунак! Эй, братчики, пропусти его, разговор есть.

– От скажи по совести, Темир, – доверительно обращается молодой кузнец, когда тот присаживается на корточки с ним рядом. – А не жаль тебе своих? А?

Староста кожевенников некоторое время молчит, потом бросает:

– Не так говоришь, Милешко! Жаль, не жаль! Мне всяк человек добрый жаль, татарин он или урус. А я тебе другой скажу… Москва – наш дом, наши деды, отцы тут жили, кожи делали. Тут могил их… Простой урус – наш брат, мы – его сосед. Мы ему нужен, он нам нужен. Вы делаете одно, мы другой делаем… Темир, другой татар–кожемяк не пойдет против Москвы, где родился, живет. Черный люд татарский не продаст черный человек урус. Скорей бояры ваши такое учинят! – сердясь, вскакивает он на ноги.

– Постой, Темир, не шуми, – тянет разволновавшегося кожевенника за халат кузнец. – Слово не так сказал, уже обиделся.

Но старосту не так просто успокоить.

– От наш Орка с братом Ивана, Андрейкой, дружат. Сильно дружат. Ой, сильно! Когда Орка на Яузе тонул, кто его спас? Андрейка, другие урусские мальчиши. Разве Орка или кто из нашей слободы сделает ему зло или его брату Ивану, что гультяев посрамил, или другу их, Лукиничу? Теперь уразумел, Милешко, почему московские татары на стены пришел?

– А ведь верно Темир сказал, – слышится голос. – Черный люд московский – и мы, и татары – всегда ладил.

Где–то вдалеке громко бухнуло: раз, другой, третий…

Сидельцы смолкли, насторожились. Разнозвучный гомон ордынского лагеря, к которому осажденные уже успели привыкнуть, нарушился гулкими ударами большого тарана и редкими пушечными выстрелами.

– Стучат, клятые.

– Вроде бы у Никольских.

– Неужто пушками ничего сделать не могут?

– Должно, не попадут – не видать в темноте.

– А у нас тихо.

– Мало таранов у Орды. Или подвезти не успели, или без них, думали, что управятся.

– Не ведали про пушки – вот дело в чем.

– Да, хорошо Дмитрий Иваныч сделал, что закупил их у фрягов. Без пушек тех что бы было!

– Все тараны, кои супротив Тимофеевской стояли, побили пушкари ядрами. И как оно замышлено все хитро и велилепно! Зелье жгут, а они бухают! – восхищенно восклицает кто–то.

– Молодец тысяцкий наш: верно поставить пушки – дело премудрое.

– Солому чтоб на цепях пред воротами спускать – тоже его выдумка.

– Да, сведущ Лукинич в умельстве ратном. А как с прясла фрягов сгонял! Я рядом с ним бился, что ни рубнет, так и валятся!

– Эх, до чего жаль Рублева старого, сердешный был человек!

– Старостой был дюже справедливым, не чета другим, а от зазря сгинул… Или Тимоху Чернова взять. Хоть и крутоват был инда, а душевный.

– А Лопухов Никиша?

– Староста Михайла тож не жилец.

– Да, дюже много людей добрых сей день полегло. Хоть бы все оно не напрасно.

– Ежели за город свой голову положить, такое никогда не понапрасну.

– Все одно жалко.

– Ну ладно, их уже не воротишь, а нам спать надо. Что еще завтра будет – один Господь ведает.

– А с припасом как? Вона Орда, видать, снова к приступу готовится. Так и ходят с факелами, так и ходят…