Надпогребница, располагавшаяся над большим хозяйским погребом, служила баней и сенями. Они присели на лавку, долго молчали. Мысли уводили Лукинича в неведомый завтрашний день, казалось, он вовсе забыл, что Аленушка рядом, сидел не шевелясь, весь во власти тревожных дум.

– Никак не смиришься, Антонушка? – вздохнув, промолвила молодка. – Господь милостив, может, обойдется.

– Нет, Аленушка, добра не жди, нечего себя тешить! – сурово заметил Лукинич, задумчиво добавил: – Татар в град решили пустить… Ничего не скажешь!

– Чего ты опасаешься, неужто ждешь худого? – испуганно воскликнула Аленушка, прижалась к нему крепко.

– Не знаю, лада моя, не знаю, – гладя ее плечо, отвечал он. – А только хотел бы, чтоб не было тебя в Москве завтра.

– Нет, Антонушка, нет! Только с тобой буду! – зарыдала она.

– Не надо, Алена. Ну, будет… Задумал я вывести тебя и Андрейку из Кремника ходом потайным.

– А ты? Тоже пойдешь с нами?

– Мне не можно, лада. Тут я останусь!

– Что б ни случилось, с тобой буду! Истомилась я в разлуке, – шептала Аленушка, тянулась к его устам.

У Лукинича перехватило дыхание, когда встретились их губы. Он целовал ее глаза, волосы, шею, а она, оглушенная, с неистово бьющимся сердцем, слабела в его руках…

В четверг, 26 августа, день святых Адриана и Натальи, ровно в семь часов пополудни ударили во все кремлевские колокола. Медленно растворились ворота Фроловской башни. Князь Остей, архимандриты Симеон и Яков, бояре великие, степенные, малые, игумены, дети боярские, посадские купцы, слободские ремесленники – все нарядно одетые, с иконами и хоругвями – построились в ряды и торжественно двинулись к выходу из Кремля.

Тысячи горожан, селян, монахов, толпясь, провожали их к воротам. После полутьмы башенного свода люди невольно зажмурились, сердца забились тревожно, часто. Мимо стоявших с обеих сторон Ильинской улицы конных ордынцев шествие через пепелище Великого посада направилось к Белой веже. За ним следили десятки тысяч глаз: с кремлевских стен – с беспокойством и надеждой, с сожженных посада и Зарядья – с враждебностью и торжеством. Саженях в тридцати от шатра Тохтамыша несколько знатных татар преградили москвичам дорогу. Когда шествие остановилось, Идигу и Исабек спешились и подошли к князю Остею. Молча взяли его под руки и повели в Белую вежу. Люди с тревогой смотрели им вслед…

У входа ханская стража отобрала у Остея шпагу и кинжал. В окружении нескольких телохранителей московского воеводу ввели в шатер. Растянувшаяся на добрую сотню саженей депутация застыла в молчании. Холодный порывистый ветер трепал над головами хоругви и стяги, заставлял ежиться, развевал бороды и одежды. Так в напряженном, тоскливом ожидании прошло некоторое время. Из шатра никто не появлялся. Вдруг глухой, сдавленный крик донесся из Белой вежи. Москвичи заволновались, в беспокойстве стали переговариваться. Еще не подозревая о страшной участи князя Остея, почуяли неладное, в смятении бросали по сторонам тревожные взгляды.

Белый войлочный полог шатра распахнулся. Два дюжих телохранителя великого хана выволокли что–то. Миг – и обезглавленное, залитое кровью тело воеводы было брошено к ногам онемевших от ужаса москвичей. И тут же ордынцы ударили в бубны, засвистали в дудки. Сидевшие доселе в непринужденных, мирных позах у костров нукеры вскочили на ноги и бросились к лошадям. Послышались испуганные вскрики, проклятия на головы клятвопреступников, но их перекрыл звериный рев степняков. С обнаженными саблями ринулись они на москвичей.

Крики, вопли, стоны, уханье, свист сабель! Оставляя за собой кровавое месиво, ордынцы ворвались через Фроловские ворота в Кремль. Началась резня. Толпившиеся у башни безоружные люди пали все. Степняки рубили саблями, давили лошадьми, насаживали на копья мужчин, женщин, детей. С криками ужаса бросались обезумевшие горожане и крестьяне во все стороны Кремля. Прятались в домах, церквах, монастырях, но их настигали повсюду. Лишь кое–кто пытался сопротивляться. В разных местах крепости то и дело закипали ожесточенные схватки, но они тут же заканчивались гибелью смельчаков. Однако когда татары, преследуя беглецов, устремились к Подолу, возле Тимофеевской стрельни они встретили настоящий отпор. Несколько сот кузнецов, оружейников, плавильщиков, котельников и других слобожан под началом Лукинича и Адама–суконника остановили ордынцев, заставили их попятиться.

– Эгей, други! Мертвые сраму не имут! – закричал Лукинич, потрясая мечом.

– Мертвые сраму не имут! – эхом грянул древний боевой клич сотен людей.

Началась последняя битва за Кремль. Заскрежетал, зазвенел уклад – русские мечи ударились о вражеские сабли. Лавина татар дрогнула, смешалась, разрозненной толпой отхлынула назад. Москвичи, рубя всадников, стали гнать их от ворот. Рядом с Лукиничем, Адамом–суконником, Иваном Рублевым дрались двое отроков в кольчугах и шлемах. Один с перевязанной белым холстом головой, еще совсем мальчишка, держал в руках большой лук. С трудом натягивая тетиву, Андрейка в упор расстреливал сбившихся в кучу врагов. Второй отрок! Алена Дмитриевна! Не удалось уговорить ее и Андрейку уйти через тайный ход из Кремля. Обычно бледное лицо молодой женщины раскраснелось, голубые глаза сверкали, прекрасные светло–русые волосы выбились из–под шлема и рассыпались по плечам. Прикрываясь круглым щитом, она храбро рубила ордынцев саблей – не понапрасну учил Антон когда–то, Лукинич, Иван, Кондаков, подбадривая их, старались отразить удары, грозившие храбрецам.