В день Фрола и Лавра, тринадцатого августа, когда повсюду на Руси крестьяне заканчивали посев озимой ржи, дружина живописцев, покинув Владимир, зашагала по дороге, ведущей в Переяславль.

Через несколько дней дружина иконописцев добралась до Переславля–Залесского, основанного великим князем Киевским Юрием Долгоруким на пять лет позже, чем Москва. Расположенный у устья реки Трубеж город, взбегая на высокие холмы, раскинулся на берегу Плещеева озера. Здесь находились две обители – древняя Никитская и построенный при Иване Калите Горицкий монастырь, куда направлялись братчики.

В Горицкой обители стояла большая, без единого гвоздя, деревянная церковь. Время и нашествие орд Тохтамыша, которые хоть и не сожгли храм, но ограбили его, послужили причиной того, что надо было обновить росписи на стенах и воссоздать иконостас.

Работа у братчиков, приноровившихся друг к другу во время совместных трудов, шла споро и быстро. Грикша рассчитывал за месяц–другой закончить все. Андрейка и Данилка уже мало в чем уступали другим мастерам, и, хотя старшой пока давал им писать только иконы попроще, они творили их от начала до конца, и даже лики святых.

Как повсюду, парни искали и здесь своих радонежских подружек, но все никак не могли найти их. Вскоре Данилке надоело ходить по дворам и толкаться на торжище, выпытывая у переяславцев, не знают ли они что о девках, но Андрейка упорствовал и продолжал поиски один.

«Не могу забыть Верку, сердце щемит, как о ней вспомню», – вздыхал парень. Он, потерявший во время Тохтамышева нашествия всех родных, никак не мог примириться с судьбой, разлучившей его с первой любовью. «Всякая любовь к матушке ли, тяте, к брату или к женке – от Бога! Не можно ее забыть! – думал он, глядя на раскинувшийся перед ним Переяславль. – Град, Божий храм можно отстроить, только человека убиенного не воротишь. Пока же знаешь, что он жив, надо искать…»

С Горицкого холма город проглядывался как на ладони. Его окружал земляной вал. До нашествия Тохтамыша на нем высились деревянные стены и башни. Сейчас укрепления были разрушены, повсюду густо росли трава и бурьян. Город только начинал восстанавливаться. Неподалеку от главных ворот Переяславля высился, весь в лесах, белокаменный собор Святого Спаса. Низко над городом и озером с пронзительными криками летали чайки, в безоблачном голубом небе, высматривая добычу, парили коршуны и ястребы.

Было теплое и погожее воскресенье. Андрейка, весь в своих думах, брел куда глаза глядят. За Никитской обителью увидел поросший густыми кустами и высокой травой земляной вал старинного городка, Клещина. От построек его почти ничего не осталось – что растащили монахи на дрова, что сгнило и обвалилось. Парень спустился с косогора вниз к берегу Плещеева озера. В прозрачной мелкой воде резвились на солнце стайки ряпушек и красноперок.

«Благое место, почему его люди кинули?» – мелькнуло в голове.

Андрейке захотелось выкупаться, и он, раздевшись, вошел в теплую воду. Рыбешки устремились прочь, а парень, следуя за ними, все шел и шел по мелководью, и вода покрывала лишь щиколотки его ног. И только когда прошлепал с добрую сотню саженей, стало поглубже.

«Э! Сюда не только ладья, но и ялик не пристанет. Теперь уразумел, пошто люди Клещин покинули и обмелело больно озеро».

Так и не искупавшись, Андрейка побрел к берегу. Одевшись, долго сидел на валу, греясь на ласковом, уже не жарком солнце.

О чем только не думалось ему в этот тихий предвечерний час! Вспоминал игумена Сергия Радонежского, отца Исакия, знатного мастера Симеона Черного, других старцев и чернецов: «Все добры ко мне были, но не без них пришлось с Веркой разлучиться! Да и дядечка, должно, к тому руку приложил…» И чем больше вспоминал о ней, тем все больше растравлялось его сердце, а лицо ее, как ни силился, не мог вспомнить.

Но как ни овладевали грусть и обида, Андрейка не ожесточался, призывая Господа, старался простить всех и превозмочь себя. И в награду в душу его приходили умиротворение, надежда и вера.

«Может, все же найду Верку, да и есть у меня дядечка Лукинич, и Данилка есть. Главное же, умельством Господь меня сподобил образа Божьи творить. Должно, и впрямь на роду мне это написано, не понапрасну ведь многие говорят, что у меня дар Божий. А так ли оно, так ли уж Господь моей рукой водит? – неожиданно засомневался он, припомнив виденные во многих храмах фрески и иконы. – Вот делают же мастера росписи по–разному, хоть одинаковый сказ о случившемся с Иисусом, с пророками и праотцами в святых книгах. А как надо? Как лучше? Может, так, как в Москве я в соборах видел? Или так, как в Успении Володимирском? А может, как Феофан Гречин рисует? Надо было из Володимира в Нижний податься, увидеть творения Феофана, а может, и с ним самим встретиться бы довелось, расспросить его… А что, ежели в Великий Новгород пойти, росписи гречина в церкви Спаса на Ильине посмотреть? Уж столько наслышан я о них дивного! Надо уговорить Данилку!»