В начале декабря 1386 года война между Великим Новгородом и ратниками почти двух десятков удельных князей, возглавляемых Дмитрием Донским, началась.

Сотня Лукинича первой ворвалась в Спасо–Ковалевский монастырь. Выбрасывая языки пламени, пробивавшиеся сквозь густой черный дым, там горели кельи, трапезная, хозяйственные постройки, из четырех подкупольных оконец церкви рвался огонь. Это монахи сами подожгли обитель. Дружинники, соскочив с коней, бросились в храм поживиться иконами, серебром с окладов, ризами и пеленами.

Лукинич хотел было прекратить грабеж, но стоявший рядом полусотенный Митяй остановил его:

– Пущай, Антон, все равно сгорит!

Тот заколебался, но тут обоих отвлекли истошные вопли и жалобные крики, несшиеся из подвала.

Сотник увидел горевшие в нескольких местах у церкви большие охапки хвороста и сухой листвы. Теперь он догадался, откуда раздаются крики. Кликнув стоявших рядом десятников, среди которых были Михалка и Антипка, он спрыгнул с коня. Схватив попавшуюся под руку метлу, начал разбрасывать пылающий хворост. Обнажились зарешеченные оконца монастырской тюрьмы–поруба, стали явственней слышны надрывный кашель и стенания узников.

– Вишь, окаянные поруб подожгли! – закричал Лукинич и бросился в церковь, за ним Михалка и Антипка.

Сбежав по ступенькам в подвал, воины сбили мечами большой замок, висевший на двери.

– Выходи! – распахнув дверь, закричал сотник.

Из заполненного дымом поруба стали выбираться люди в оборванном тряпье, бывшем когда–то монашескими рясами. Хрипя и кашляя, со свалявшимися волосами, изможденные, они с трудом волочили ноги, поднимаясь по ступенькам.

– Кто такой? Не душегубец ли? За что в яму кинули? – спрашивал он каждого, кто представал перед ним.

Почти все заключенные были монахи, сидевшие там за различные провинности. Среди них и такие, что просто нарушили монастырский устав, то ли в бражничании, то ли замеченные в связях с непотребными девками. Но находились здесь и стригольники, обвинявшие архимандритов и игуменов в том, что высшие иерархи отступили от заповедей Христа и погрязли в корыстолюбии и стяжательстве. Эти считались особо опасными преступниками. Вот и тут, в порубе Спасо–Ковалевской обители, сидело несколько чернецов из монастырской братии, посмевших обвинить в грехах своего игумена. У некоторых из них спины были исполосованы длинными палками, так выбивали из них «подлинную» правду, а пальцы на руках, завернутые в окровавленное тряпье, гноились и распухли – им вбивали гвозди под ногти, добиваясь «подноготной» правды…

Последними вышли из поруба два молодых чернеца в изодранных рясах, сквозь разрывы которых на их тощих спинах были видны следы палочных ударов. Тот, что шел впереди, был еще вовсе юн, почти отрок, у которого на месте будущих усов и бороды только пробивалась рыжеватая поросль; его поддерживал чернявый постарше. Остановившись перед Лукиничем, юнец оторопело уставился на него, потом едва слышно прошептал запекшимися, искусанными в кровь губами:

– Дядечка Антон, вот здорово…

– Андрейка! – взволнованно воскликнул тот. – Как ты попал сюда?

Парень молчал, по лицу его катились слезы, не мог произнести ни слова, только всхлипывал, не отрывая глаз от дядечки.

– Схватили нас злодеи монастырские, за соглядатаев московских посчитали, – пояснил чернобородый монах с заплывшим глазом. Это был Данилка.

– Вишь, окаянные, мать их! – по–черному выругался Михалка.

– Воистину креста на этих новгородцах нет! – в сердцах воскликнул Антипка. – Что, били? – жалостливо спросил он.

– Ой как били… – протянул Данилка. – Хотели сей день еще и пытку подноготную нам учинить. Тогда пропало бы все наше умельство живописное… – всхлипнул он.

– Давно сидите? – в гневе спросил Лукинич.

– С Лукова дня.

– Вот оно как, – только и промолвил он и, обращаясь к дружинникам, что стояли возле узников, приказал:

– Обдерите со злодеев одежду! – Лукинич показал на монахов, испуганной кучкой жавшихся к ограде неподалеку от ворот монастыря. – И этим бедолагам отдайте.

Воины бросились исполнять наказ. Срывали рясы, камилавки, сапоги, лапти с правых и виноватых. Не слушали никого, хоть некоторые и кричали, что они ни в чем не виноваты. Тех же, кто противился, били, а затем раздевали. Особенно досталось Никитке, главному недругу парней. Он, неистово размахивая пудовыми кулаками, ударил нескольких дружинников, пытавшихся управиться с ним. Его хотели убить, но Лукинич не позволил, велел только покрепче связать.

Данилка и Андрейка успели защитить старца–келаря, сказав, что тот был добр к ним и даже носил еду в поруб. Еще двух–трех старцев тоже не тронули – другие узники заступились, остальных же выгнали за ограду монастыря.

– Господи святый! – вдруг закричал Андрейка, хотя еще и рясу не успел напялить. – Церква сия, Спасо–Ковалевская, невиданно красно расписана, дядечка! Не можно, чтобы сгорела она! – И, шатаясь, направился к храму.

Но когда ослабевший от голода и мук парень попытался взобраться по крутой церковной лестнице на хоры, зашатался и, если б не подоспевший Данилка, скатился бы вниз. С трудом он вывел Андрейку из горящего храма.