Сохранилась записка от 12 августа 1953 года: «Дорогие Екатерина Васильевна и Николай Алексеевич! Доставьте нам радость и отобедайте с нами сегодня в 3 часа. Кажется, приедет С. Чиковани. Ждем вас обоих. Захватите, пожалуйста, Николай Алексеевич, „Безумного волка“, которого Вы обещали почитать. Сердечный привет. Ваш Б. Пастернак».

Отметим не только переводы с грузинского и дружбу с грузинскими поэтами, но и любовь к пирам и грузинским винам, как было принято в те годы.

Послевоенное время с его усталостью от великих катастроф можно назвать эпохой большого опрощения. И она же возвращала людям вкус к личной жизни; можно сказать, любовью защищались от государства. Цикл стихов Заболоцкого «Последняя любовь» («Отвори мне лицо полуночное, / Дай войти в эти очи тяжелые, / В эти черные брови восточные, / В эти руки твои полуголые…») на удивление вплотную подошел к поздней любовной лирике Пастернака («Внезапно видит всю ее / И плачет втихомолку…»). И даже внешне поэты приблизились друг к другу. Эпоха произвела нивелировку различий: полагалось быть «как все». Пастернак с лопатой, в кепке и рубахе с засученными рукавами — на картофельных грядках; Пастернак в каком-то серовато-белом, мятом, не то чесучовом, не то полотняном пиджачке. Заболоцкий в чем-то примерно таком же, только с б'oльшим количеством пуговиц, застегнутых до самого ворота, — на прогулке в Тарусе; он же в пижаме, выглядывающий из деревенского окна вместе с Николаем Степановым (тот все-таки в белой отутюженной рубашке); еще раз — в пижаме, только в более узкую полоску, — в Москве, за письменным столом. Я помню это время (середина 50-х) — в пижамах ходили по дачным улицам и стояли в очередях за хлебом и молоком.

Заболоцкий, воспитанный «природой суровой», с 1946 года несколько летних сезонов проводит на даче в Переделкине, связанном в нашем сознании исключительно с лирикой Пастернака. Вообще не очень понятно, как там могут теперь жить другие поэты и писать стихи: воздух выкачан им так же, как в Михайловском — Пушкиным. Но тогда, в 40 — 50-е, это, по-видимому, еще не ощущалось. Впрочем, мы вообще не связываем поздних стихов Заболоцкого ни с Переделкином, ни с Пастернаком, в нашем представлении они смотрят в сторону если не державинскую, то, во всяком случае, — Баратынского и Тютчева. Между тем стоило бы учесть еще одну их составляющую — лирику позднего Пастернака. Вопрос о влиянии — сложный вопрос, и Заболоцкий — слишком самостоятельный художник, чтобы простодушно подпасть под влияние своего, пусть и старшего, современника. Может быть, будет правильней сказать так: трагический опыт 30 — 40-х, время, откладывающееся в стихах и диктующее их, зависимость от него и сопротивление ему, а также обмен стихами и подмосковный пейзаж — все это привело к удивительным совпадениям. Скажем еще раз: был создан особый поэтический стиль 40 — 50-х, и, как всякий поэтический стиль в средних (подчеркну: не лучших) своих проявлениях, он имеет общие черты, позволяющие создать контаминацию из стихов Пастернака и Заболоцкого. Ведь то же самое можно сказать, например, о Пушкине и Баратынском конца 10-х — самого начала 20-х годов, о некоторых стихах Тютчева и Фета и т. д.

Здесь вперемешку приведены три строфы из «Бабьего лета» Пастернака и «Облетают последние маки» Заболоцкого. Подобные стихи сохраняли поэтическую честь и достоинство в гибельные времена — и не более того. Но и не менее. Таких стихов много у Пастернака: «Весенняя распутица», «Перемена» («Я льнул когда-то к беднякам…»), «Весна в лесу», «Июль», «Тишина», много их и у Заболоцкого: «Неудачник», «Одинокий дуб», «Летний вечер», «Сентябрь»… Все они более или менее повествовательны, рассудочны, ходят, можно сказать, на один и тот же словесный, образный и ритмический склад, хотя, разумеется, время от времени освещаются собственными, опознавательными огнями. Регулярные классические размеры; если строфика, то четырехстрочная с перекрестной рифмовкой, рифмы точные и самые простые. У Пастернака: всегдашней — пашни, грань — глянь, просторы — горы, вдали — подмели, духом — пухом, борозд — рост, кленах — зеленых, нет — цвет («Пахота»). У Заболоцкого: расстоянье — сиянье, листву — траву, заката — утрата, когда — труда, человека — от века, огромны — Коломны, интерес — чудес, блуждала — провожала, полна — она («На закате»).

Вспомним рифмовку в стихах раннего Пастернака, состоящую сплошь из приблизительных, зато непредсказуемых рифм: адрес — театре, страшное — спрашивают, лучшее — мучает, слышал — мыши, белокуры — набедокурить, радостно — градусе и т. п. И строка тогда у него бежала с наклоном вправо, к рифме — маховому колесу захлебывающегося от восторга и спешки стиха. И хотя рифма раннего Заболоцкого была куда более скромной, тем не менее и он позволял себе время от времени знакомить на рифме далекие слова, обращаясь к экзотической лексике: мамка — полигамка («Купальщики»), номер — в соломе, змея — завия, ужас — наружу, баня — хулиганя, одинокая — охая («Цирк»).

Стиль 40 — 50-х подразумевает также присутствие некоторой примеси дидактики, поучения. «Быть знаменитым некрасиво…», «Не спи, не спи, работай…» (хотя, конечно, «Ночь» — великое стихотворение, и его отзвук слышен в стихотворении Заболоцкого «Не позволяй душе лениться!», назойливом в своей повелительной модальности), «Старая актриса», «Неудачник»…

Что касается лучших стихов, высших достижений поэтического стиля, каждый безошибочно назовет «Август», «Рождественскую звезду», «Вакханалию», «В больнице», «Свидание» («Засыпет снег дороги…»), «Разлуку» («С порога смотрит человек…»), «Ночь» и «Зимнюю ночь» («Мело, мело по всей земле…»), «Божий мир» («Тени вечера в'oлоса тоньше…»), а Заболоцкий непредставим без «Прощания с друзьями», «Где-то в поле возле Магадана…», «Бегства в Египет», «Уступи мне, скворец, уголок…», «Приближался апрель к середине…», «Чертополоха»… [25] Назовем здесь еще, вспомнив то, с чего мы начали, и те стихи, в которых местоимение первого лица стоит у него в начале первой строки: «Я воспитан природой суровой…», «Я не ищу гармонии в природе…», «Я твой родничок, Сагурамо…», «Я трогал листы эвкалипта…», «Я увидел во сне можжевеловый куст…». Перечень, разумеется, далеко не полон. И подумаешь: несмотря на все издержки и «поражения», имело смысл меняться, уходить от замечательной манеры ранних стихов, столь любимых нами, чтобы были написаны эти стихи.

С.-Петербруг.

О стихах Дмитрия Быкова трудно писать, поскольку то и дело при этом приходится преодолевать устойчивые представления о Быкове, сложившиеся у значительной части аудитории и основанные на внелитературных мотивациях. Постоянная борьба с быковским имиджем изматывает. Тем более, что быковский имидж — цепочка недоразумений и ошибок (если не сказать — цепочка подмен). Вообще стереотипное восприятие поэзии Быкова — одно большое недоразумение. Принято считать, что Быков пишет «журналистские стихи» — легкокрылые, многословные, поверхностные и грубоватые.

Легкокрылые? Пожалуй, да. Можно даже сказать, что этим стихам вредит излишняя точность словоупотребления: между словами и их смыслами нет промежутка, зазора. Быков слишком легко умеет находить нужное ему — здесь и сейчас — слово. Это может вызвать — и вызывает — недоверие: стихи Быкова кажутся чересчур «гладкими».

Многословные? Зачастую — да.

Поверхностные? Нет. Думаю, что на поэзию Быкова по смежности переносятся особенности его публицистики, действительно поверхностной — во многих случаях.