– Он красивый? – спросила Татьяна, которая слушала мужа как зачарованная.

– А черт его знает, – пожал плечами Стасов, – вас, девочек, разве разберешь, кто для вас красивый, а кто – урод. Вон Бельмондо, страхолюдина, если разобраться, каких свет не видел, а бабы по всему миру от него млеют. На мой вкус, Иркин хахаль хорош по всем статьям, а уж как вам покажется… Все, ненаглядные мои, рассказ окончен, начинается праздник открытого рта. Я больше не могу терпеть, мне нужно поесть.

Он накинулся на мясо с таким вожделением, будто его не кормили месяца три. Татьяна молча смотрела на мужа, потом бросила тревожный взгляд на часы.

– Что-то долго они прощаются. Может, пойти привести ее?

– Таня, возьми себя в руки, – с упреком проговорила Настя. – Ирина – взрослый человек, ты сама мне это объясняла всего час назад. Я все равно сейчас ухожу. Увижу Иру – шепну ей, что ты волнуешься. Если не увижу – поднимусь, тогда уж Стасов выйдет. А ты сиди спокойно дома, тебе нервничать вредно.

Спустившись вниз, Настя сразу наткнулась на Ирочку. Та стояла в подъезде возле почтового ящика, уткнувшись глазами в газету. Лицо ее было искажено яростью, по щекам стекали злые слезы. На деревянной панели, скрывающей батарею отопления, валялся небрежно брошенный огромный букет каких-то экзотических цветов.

– Ира! – окликнула ее Настя. – В чем дело? Твой кавалер тебя обидел?

Ирина с досадой скомкала газету и всхлипнула.

– Подонки! Ну какие же подонки! За что они ее так? Что она им сделала?

– Тихо, тихо, ласточка моя, – Настя успокаивающе обняла молодую женщину, – не надо реветь. Спокойно и последовательно: что случилось?

– Да вот! – Ира с ненавистью ткнула пальцами в газету. – Облили Татьяну грязью за интервью с Улановым.

– Не может быть, – удивилась Настя. – За что? Я же видела передачу. Я понимаю, если бы Уланова наконец раскритиковали за некорректное поведение, но ее-то за что?

– А ты прочитай! – Ира горько расплакалась.

Настя взяла из ее рук газету, расправила скомканные листы. В глаза сразу бросился заголовок: «Прощай лицо, да здравствует грим!» Журналистка по фамилии Хайкина в выражениях не стеснялась. «Потрясая обтянутой тонким трикотажем пышной грудью, популярная писательница Томилина свысока поучала нас, ловко оперируя выдернутыми из классики и поставленными с ног на голову цитатами, как нужно относиться к массовой культуре. Ее терпимость в отношении оболванивания населения дешевым ширпотребом от литературы можно понять, ведь Томилина зарабатывает на жизнь именно им, накатав за три года полтора десятка низкопробных детективчиков. Но саму писательницу все это совершенно не смущает, и, отвечая на вопросы ведущего, она ничтоже сумняшеся упоминает в одном ряду со своим, безусловно, дорогим ей именем имена признанных мастеров, к примеру, Хемингуэя. Самомнения госпоже Томилиной, что очевидно, не занимать. Да и больное воображение писательницы не дает ей покоя: теперь она уверена, что все кинематографисты всего мира спят и видят, как бы им экранизировать ее бессмертные произведения. Более того, они собираются снимать фильмы по ее книгам подпольно, и Томилина с экрана прямо пригрозила им: не трожьте, нехорошие мальчики, мои чистые книжки своими грязными руками, а то в суд пойду. По-видимому, желание прославиться, пусть и скандально, в госпоже Томилиной столь велико, что заставляет ее забывать о грядущем материнстве. Вместо того, чтобы заботиться о здоровье будущего ребенка, она собирается таскаться по судам. Что ж, мы давно уже перестали удивляться и разного рода судебным искам, и тому, что у нас растет странное поколение странных детей. А откуда же взяться нормальным, если даже будущие матери думают исключительно о скандалах и читают ту нелитературную безвкусицу, которой потчует их пышнотелая мадам Томилина?»

В статье были и другие пассажи, еще более отвратительные и грязные. Когда Настя закончила читать, Ирочка уже перестала плакать и теперь смотрела на нее огромными глазами обиженного ребенка.

– Ну, видишь? – спросила она дрожащим голосом. – Таня будет в ужасе. Кто такая эта Хайкина?

– Не знаю. Может быть, Таня ее по следственным делам как-то задела? – предположила Настя. – Вот она и мстит теперь, как умеет.

– Я выброшу газету и ничего ей не скажу, – решительно сказала Ира. – Дай сюда эту гадость, я выкину в помойку.

– Это глупо, Ириша. Завтра Таня придет на работу, и, уверяю тебя, найдется куча доброжелателей, которые ей это покажут. А то и не покажут, а на словах передадут, прибавив кое-что от себя и все переврав в худшую сторону. Врага, как нас учили классики политической борьбы, надо знать в лицо.

– Нет, – Ирина упрямо покачала головой, – я не могу… Она не должна это видеть. Она с ума сойдет.

– Иришка, поверь мне, если она увидит это не у себя дома, где рядом с ней и ты, и Стасов, а где-то в другом месте, будет только хуже. Ты же не можешь сделать так, чтобы она гарантированно ничего не узнала. А коль не можешь, то половинчатые меры могут принести куда больший вред. Послушайся меня, отнеси газету домой и сразу же покажи Тане. Только не с трагизмом в голосе, а с веселым хохотом.

– Нет. Не уговаривай меня. Я не смогу… Мне так ее жалко!

Ира снова разрыдалась. Настя поняла, что с ней каши не сваришь, ухватила ее за руку и повела к лифту, не забыв при этом забрать букет.

– Пошли, я с тобой вместе поднимусь.

– Зачем?

– Попрошу Стасова, чтобы он меня до метро на машине подбросил, у вас такая глухомань, что и не выберешься вечером. На, неси свой букет, его же тебе подарили, а не мне.

Вдвоем они поднялись в квартиру. Из кухни доносился громкий голос Стасова, который с кем-то разговаривал по телефону, шум воды и звяканье посуды – Татьяна убирала со стола после ужина.

– Ира, что ты так долго? – спросила она, не выходя в прихожую.

– Я вернулась, – сообщила Настя. – Боюсь я по вашим потемкам в одиночестве шлепать, хочу попросить Владика, чтобы подвез до метро.

Татьяна вышла в прихожую.

– Это правильно, – говорила она на ходу, – прости, что я сразу не сообразила… Ира! Что случилось? Ты плакала? Я так и знала, что твое новое знакомство ни к чему хорошему не приведет.

– Оставь в покое Ирочкиного кавалера, – примирительно сказала Настя. – Дело не в нем.