Шрифт:
В дверь негромко постучали:
— Вероника, ты еще не спишь? — Голос принадлежал соседке Ирине. — Ты сегодня какими духами пользовалась?
Дверь стала медленно отворяться.
— Вон! — гаркнул Данила. — Живо!
Дверь испуганно захлопнулась.
— Да ты что? — засмеялась Вероника. — Это же Ирина. Воображаю, что она сейчас подумала.
— Хорошо хоть чужие мысли нас не касаются.
— Охо-хох, ну что ж, устраивайся на диване, вот постель. Завтра как обычно.
Вероника пожелала спокойной ночи и вышла.
Когда Данила проснулся, солнечные лучи уже вовсю подзаряжали знаменитые натюрморты Петрухина своей лучистой мощью. Искрящиеся арбузы искрились уж и вовсе неприлично. Всё пространство комнаты тонуло, захлестываемое океаническими волнами петрухинского творческого концепта.
На журнальном столике красовалась, опершись о вазу с давешними розами, записка на почтовой открытке с веселым плюшевым медвежонком: «Даня, поройся в холодильнике. Там кое-что сохранилось от вчерашнего. Дверь как всегда захлопнешь. Я уже ушла на работу. Ты спишь как младенец, просто чудо. Целую».
В огромной квартире было тихо, где-то тикали ходики. «Ну-с, теперь и поразмышляем».
Данила оделся. Застегивая рубашку, напоролся взглядом на новый концепт Петрухина «Рай в шалаше». «Ну и ну», — только и подумал Данила. И уже как-то само собой вызрело решение не ходить на работу.
Глава третья
Как известно, все ничтожества мнят себя патриотами. Виктор же Павлович Тыщенко был патриотом высшей пробы.
Сегодня утром он явился на работу, имея при себе внушительный, тщательно упакованный сверток. Первым делом он запланировал собрать отдел на совещание. А из всего отдела-то в наличии оказался один Андриевский.
Тот сидел у себя на пятом этаже и недовольно созерцал голубой небосвод: потолок комнаты, равно как и чердачные помещения над ним, и самые перекрытия крыши отсутствовали напрочь. Картину приятно разнообразили два ряда неоновых светильников, самоуверенно подпирающих небосвод. Солнце, никогда доселе не проникавшее в эту комнату без окон, неторопливо изучало предметы научного интерьера — письменный стол и сейф.
Сам Вадик обалдело вбирал в себя сложившуюся обстановку и ничего вообще не понимал. Таким застал его телефонный вызов. Вадик, то и дело озираясь на несуществующий потолок, торопливо отворил сейф, добыл папку с бумагами, запер и выскочил вон. Скатился по лестнице и остановился перед дверью кабинета. «Тук-тук-тук».
— Ну? Заходи, — отозвался шеф, — не заперто.
В кабинете Вадюша первым делом глянул в потолок и непроизвольно всхлипнул. Потолок был как обычно. Тыщенко нервно прохаживался туда-сюда. На столе лежал сверток.
— Вова. Ну садись, Вова. Садись, докладывай. Где народ?
— Не знаю, Виктор Павлович. У меня потолок исчез.
Тыщенко внимательно и злобно посмотрел на Гипоталамуса:
— Крыша поехала, говоришь? Зачем же ты так, Вова. Я тебе задал конкретный вопрос.
— У меня в комнате. Там теперь небо прямо вместо потолка, и лампы…
— Стой. Это ты буквально?
— То есть буквальней быть не может.
— Так зачем, Вова, сразу не доложил? — Тыщенко зло уселся в свое кресло. — Тэк-тэк, вот она, Вова, вот она! Бесовская сила, — шеф воздел руку и, как бы вот только сейчас заметив Гипоталамуса: — Креститься умеешь?
— Что?
— Крещеный, говорю? Перекрестись, — Тыщенко размашисто осенил себя крестным знамением. — Вот так. Давай, Вова.
— Зачем, Виктор Павлович?
— Давай, говорю. Приказываю. Ну?!
Андриевский вздохнул и неуверенно перекрестился.
— Четче надо, Вова, истовей, с верою. Вроде и русский человек, а как заморский гость.
Тыщенко взял свой сверток, потянул бечеву. В свертке были, завернутые каждая по отдельности в мягкую фланель, две иконы, на взгляд Андриевского — старинные, на толстых, темных от времени выгнутых досках.
Тыщенко взял одну, вытянул перед собой; несколько мгновений посозерцал, отложил.
— Повесишь вот тут, на стену, — и указал на стену за спиной. — Да не вздумай уронить или еще чего. Я скоро вернусь. Жди здесь, целее будешь. А там посмотрим.
Завернул вторую икону обратно, с чувством обвязал бечевою, сунул в портфель и вышел.
Вскоре бежевый потрепанный ситроен Тыщенко припарковался на платной стоянке у Петросовета. Через пять минут Виктор Павлович уже был в приемной первого секретаря горкома партии.
Секретарь-референт, представительный мужчина в дорогом костюме, вскинул голову и веско вопросил:
— Вы куда, товарищ?
— У меня назначено на десять ноль-ноль. Я — Тыщенко.
И не видя более причин задерживаться, проследовал за массивные, лаково отблескивающие двери.