Потом он заговорил о знаменитом некогда жеребце Гальтиморе.

— За двести тысяч был куплен когда-то, еще до войны! Золотом, золотом, а не бумажками! Для государственных заводов… в Америке… как производитель. И я его видел!.. Я его не видал тогда, когда, понимаете, он был в силе и славе… Я его тогда видел, когда он шел под дождем, по грязной дороге, — это под Харьковом, кажется, было, — вместе с другими, такими же, как он теперь, а раньше когда-то, разумеется, тоже все дербистами, призерами… И вот в табуне кляч отъявленных тащится, — вы себе представьте! — из кляч кляча, и даже уши висят! Ребра, как обручи на бочке, кострец весь напоказ, навыкат… Шерсть как все равно молью травлена… «Что это за сокровище?» — спрашиваю. «Это, отвечают, действительно, сокровище было, а теперь, конечно, гражданская война идет, кормить нечем… Называется он Гальтимор!» Так я и ахнул и до земли руками!.. Вот оно sic transit gloria mundi! [3] И, конечно, вскорости где-то подох он… Да и не мог жить в таком состоянии, — конечно, должен был подохнуть вот-вот… И что же от него, Гальтимора, осталось? Шкура… как и от всякой другой клячи… больше ничего, — шкура, за которую сейчас в кооперативе семь рублей бумажками дают!

— А когда мы подохнем, за наши шкуры и семи рублей никто не даст, — скромно вставил Михаил Дмитрич. — А как же все-таки по вопросу мерина? Будете вы его смотреть или так просто бумажонку напишете?

— Хотя я нисколько не сомневаюсь, что он никуда не годится, раз его у извозчика никто на работу не купил, однако для проформы мы его посмотрим, — важно ответил Яков Петрович, но в это время влетела с надворья Пышка (обедали на веранде) и, привлеченная ярко блестевшими очками гостя, села ему на плечо.

— Эт-то что за экземпляр? — удивленно привскочил Яков Петрович.

— Это — Пышка, — улыбнулась Алевтина Прокофьевна. — Она ручная.

Ветеринар взял ее в руки. Галка смотрела ему в глаза с живейшим любопытством, потом оглянулась и стала проворно клевать из его тарелки.

— Очаровательно!.. Нет, это, как хотите, — это очаровательно! — восхищался Яков Петрович, несколько рассолодевший от выпитого вина.

Так, усадив Пышку к себе на плечо, он вышел после обеда смотреть мерина, и вот около старого косматого гнедого коня сошлись все, кому был он теперь нужен, так как не только Уляшка степенно сопровождал хозяев, но и поросята деловито, один за другим, прибежали следом и, став в сторонке и хрюкнув, начали упорно глядеть на него боком и чуть приподняв белые ресницы маленьких глаз.

— Да, — протянул Яков Петрович многозначительно, осматривая Ваську со всех сторон. — Может быть, он мог бы еще работать, но извозчики и дрогали — народ корыстный: прибавочную стоимость хотят получать от лошади, жулье, а не только переводить на нее корм… Этим все объясняется. Лошадь эта убыточна для хозяйства: стара, искалечена, устала… Одним словом, брак!.. Так и запишем.

И он вынул блокнот и бойко начал писать на листочке карандашом, что мерин гнедой масти, принадлежащий такому-то, к дальнейшей работе совершенно негоден, а потому препятствий к его убою на мясо не встречается никаких. Была сделана еще и приписка о том, что с соблюдением необходимых правил убоя он может быть зарезан не на бойне, где лошадей вообще не резали, а дома.

Чтобы не быть голословным и подвести под свое заключение прочную базу, Яков Петрович набросал и список болезней, которые открыл в старом теле обреченного мерина его тоже старый, опытный глаз.

Чуть ли не все лошадиные болезни, не входящие в число острозаразных, тут были: и желваки, и сквозники, и пипгаки, и грибовики, и сплёки, и мокрецы, и путлины, и мышечный ревматизм, и эмфизема легких, и запал, и для полноты картины даже воспаление печени. Уписав все это на листке блокнота, Яков Петрович подписался с замысловатым росчерком и торжественно передал листок Алевтине Прокофьевне.

Так была оформлена ближайшая смерть мерина, а он неведающим лиловым взглядом спокойно разглядывал окруживших его людей.

Сказал жене Михаил Дмитрич, вернувшийся со службы и как всегда принесший хлебный паек в дорожном мешке:

— Имей в виду, что уже кто-то донес Чепурышкину, что у нас лошадь. А говорят, что скоро будет учет лошадей. Нужно будет вести Ваську на учет. Вот что.

— Ну, что за глупость, когда он на зарез куплен!

— А если на зарез, то почему не зарезан?.. Значит, должен быть зарезан, если на зарез!.. Итак, по вопросу мерина…

— Нельзя же солить теперь, — двадцать раз я тебе говорила!.. Вот когда холоднее станет…

У Михаила Дмитрича было очень много дел в местхозе. Чтобы приводить их постояно в последовательность и ясность, он усвоил привычку даже про себя говорить: «По вопросу того-то… так… теперь по вопросу того-то» — и сообразно с этим действовать безотлагательно.

Он был вообще методический человек: по утрам каждый день обливался водою, по вечерам минут десять — двадцать занимался гимнастикой; в дни отдыха выпивал перед обедом рюмку водки. Не курил, так как считал табак вредным для здоровья.

— Итак, по вопросу мерина… Завтра я поговорю с мясниками, сколько они возьмут, — и прочее…

— Не знаю, войдет ли он в нашу кадушку… Да и жалко хорошую кадушку портить: она для свинины пойдет… — раздумывала Алевтина Прокофьевна.

— Вот тебе раз! Резать — резать, а кадушки нет… Значит, прежде всего по вопросу кадушки… Я видел селедочные бочки в горпо, стоят два с полтиной штука… Итак, два с полтиной, да привезти…

— А войдет ли он в одну?.. Я думаю, две надо, не меньше…

— Ну, вот уж и две!.. Раньше надобно было думать!.. Я вижу, влетит нам этот мерин в копеечку!