В. Невозможное свидетельство

Еврейские узники, которые были вытолкнуты за пределы всякой человечности и заключены в горниле молчания, после войны почувствовали, что они должны свидетельствовать о том лиминальном опыте, который они вынесли из лагерей смерти [986] . Свидетельствовать стало для них «биологической необходимостью» [987] , больше того — «единственной почвой для выживания» [988] . Тем самым выжившие оказались в поле почти невыносимого напряжения. С одной стороны, их опыт было невозможно передать: «Аушвиц отрицает всякую литературу, равно как и все теории и доктрины; встроить его в философию значит его ограничить. Если выражать его словами, любыми словами, это будет искажением» [989] . С другой стороны, выжившие должны свидетельствовать. Это жизненно необходимо: «Я пишу, чтобы доказать, что я жив, что я существую, что и я нахожусь на этой планете. Мир осудил меня на смерть. Я пишу потому, что своими книгами я свидетельствую о своем существовании» [990] . Следовательно, выживший, свидетельствуя, оказывается в поле огромного напряжения. «Тот факт, что он выжил, обязывает его свидетельствовать. Будущее, дав ему отсрочку, обретает себе оправдание в своей соотнесенности с опытом прошлого. Но как сказать, как передать то, что по самой своей природе отрицает язык? Как рассказать, не предавая мертвых, не предавая себя?» [991]

В свидетельствах выживших можно различить три слоя [992] . (1) Свидетели пытаются предоставить говорить самим фактам. Они смотрят на себя самих как на «инструменты событий» [993] . Так, Эли Визель в Ночи свидетельствует о том, что случилось с ним и с его близкими от момента депортации до момента освобождения. Он, разумеется, избирает факты, но динамика их отбора ясна: тут говорит некто, дающий слово самим по себе невообразимым фактам. (2) Рассказчик лично вовлечен в то, о чем свидетельствует. Свидетельство не просто воспроизводит события, но само есть часть (жертва) событий, оставивших свой отпечаток на свидетельстве. Читатели Ночи не просто видят проходящую перед ними последовательность событий. Они также переживают то, как рассказчик все более превращается в жертву и «означается» теми событиями, которые он сам описывает, до тех пор пока и рассказчик, и читатель не увидят себя в конце концов в одном и том же зеркале: «Через три дня после освобождения Бухенвальда мне стало очень плохо из-за отравления пищей. Меня перенесли в госпиталь, и две недели я находился между жизнью и смертью. Однажды, собрав все свои силы, я сумел подняться. Я хотел взглянуть на себя в зеркало, висевшее на стене. Я не видел себя со времени гетто. Из глубин зеркала на меня глядел труп. Взгляда его глаз, уставившихся в мои глаза, мне никогда не забыть» [994] . То, что происходило, и то, что произошло с рассказчиком, и сам рассказ — неотделимы друг от друга [995] . (3) Свидетельство — это наставление. События, которые сами по себе ни с чем не сравнимы, становятся образом «мира», в котором находится сам слушатель или читатель [996] . «Существование в концлагере научило нас тому, что весь мир в действительности подобен концлагерю: слабые работают на сильных, а если у них нет силы или желания работать, то пускай воруют или пускай умирают» [997] . «Культура», или «цивилизация», как это принято называть, делается прозрачной вплоть до своей фундаментальной структуры:

Лишь теперь я понимаю, какой ценой заплачено за строительство древних цивилизаций. Египетские пирамиды, храмы и греческие статуи — каким чудовищным преступлением они были! Сколько пролилось крови на римских дорогах, в крепостях и на городских стенах. Древность — это чудовищный концлагерь, где хозяева выжигали рабам клеймо на лбу и распинали за попытки бегства! Древность — это заговор свободных против рабов! [998]

Так опыт лагерей смерти стал «горизонтом интерпретации» для последующей жизни и критерием оценки новых ситуаций. Мы начинаем понимать, почему Эли Визель заступается за жертв массовых убийств в Камбодже, за вьетнамских беглецов на лодках, за забытых армян, за черных в Южной Африке, да и за все человечество как за потенциальную жертву ядерного Холокоста.

Библиография

Agus A., The Binding of Isaac and Messiah. Law, Martyrdom, and Deliverance in Early Rabbinic lieligiosity, Albany, 1988.

BarkatAli A., The Tragedy of Karbala and Martyrdom of Imam Hussain, Faisalabad — Huddersfield, 1984.

BAUMEISTER Т., Genese und Entfaltung der altkirchlichen Theologie des Martyriums, Bern etc.,

1991.

Bowersock G., Martyrdom, and Rome, Cambridge etc., 1995.

Cohen A., La Shoah. L’aneantissement desjuifs d’Europe (1933–1945), Paris, 1990. Dehandschutter B., Martyruim Polycarpi. Een literair-kritische studie, Leuven, 1979.

Die Entstehung der judischen Martyrologie, ed. J. van Henten et at, Leiden, 1989.

From Ashes to Healing. Mystical Encounters with the Holocaust. Fifteen True Stories Collected and Annotated, ed. Y. Gershom, Virginia Beach, Virginia, 1996.

Lancer L., Versions of Survival. The Holocaust and the Human Spirit, Albany, 1982.

Martyrium in Multidisciplinary Perspective, ed. M. Lamberigts & P. van Deun, Leuven, 1995. Martyrs and Martymlogies, ed. D. Wood, Oxford, 1993.

Massignon L., La Passion de Husayn Ibn Mansur Hallaj, Paris, 1975.

Nehf.rA., De ballingschap van het woord. Van de stilte in de Bijbel tot de stilte van Auschwitz, Baarn,

1992.

Noce С., II martirio. Testimonianzee spiritualita neiprimi secoli, Roma, 1987.

Schindler P., Hasidic Responses to the Holocaust in the Light ofHasidic Thought, Hoboken, New Jersey, 1990.

Suffering and Martyrdom in the New Testament, eds. W. Horbury & B. McNeil, Cambridge, 1981. Taleqani M. etal,Jihad and Shahadat. Struggle and Martyrdom inlslam, Houston, Texas, 1986. Weinrich W., Spirit and Martyrdom, Washington, 1981.

Wiesel E., Eenjood, vandaag. Verhalen, opstellen, dialogen, Hilversum, 1978.

Idem., Denacht, Hilversum, 1986.

Young J., Writing and Rewriting the Holocaust. Narrative and the Consequences of Interpretation, Bloomington etc., 1988.

Эсхатология относится к концу человеческой жизни и концу мира, а также к тому, что сокрыто за этим концом. Конец (ta eschata (греч.) — «последние вещи») и то, что скрыто за всяким концом, рассматриваются как отличные одно от другого.

Древнейшая форма эсхатологии — это, вероятно, эсхатология Заратуш- тры (или, в греческой традиции, Зороастра). Около 600 года до н. э. он составил проект будущего, в котором история завершается всеохватывающей битвой между силами света (или истины) и силами тьмы (или лжи). В итоге побеждает свет.

Вдохновленная эсхатологическим видением Зороастра, на древнем стволе израильского профетизма расцвела эсхатологическая форма духовности (Ис 40–55). Эти израильские пророки различали между периодами до и после конца, — деление, которого не знали пророки более ранние. Для них разделяющая грань проходила в настоящем: путь к смерти или путь к жизни. Эсхатологическое пророчество истолковывает профетическую схему «или-или» (перед изгнанием) в контексте эсхатологической схемы «до-и-после»: до и после конца.