Шрифт:
Тогда еще вообще неизвестно было, вытянет Котельников или нет, а он сидел около него мальчишка мальчишкой и улыбался из-под очков какою-то очень понимающей улыбкой; спокойная эта и ласковая улыбка еще не раз потом и внушала веру, и успокаивала Котельникова.
— Ну и прекрасно, — сказал теперь Толя Растихин, глядя на Котельникова с тем же дружелюбным спокойствием. — Пусть оно там пока потихоньку зреет. Пусть варится.
«Хорошенько закусит, — подумал Котельников, — сходим с ним потом к старику».
Пока он пошел один.
Пурыскин все так же сидел на лавке, только колени под тулупом были приподняты, и он поддерживал их иссохшими руками. Круглая, как одуванчик, голова его медленно взад и вперед покачивалась, и в темных глазах под косматыми бровями Котельников угадал тихую улыбку.
Поставив миску с едой на подоконник, он снова присел в ногах у старика, глянул на Пурыскина, словно желая удостовериться, и в самом ли деле тот улыбается, и старик перестал покачивать головой:
— Над собой смеюсь. Как я завонял.
Так это было сказано, что Котельников невольно рассмеялся, притронулся к тулупу на коленях у старика:
— Ничего, дедушка. Бывает.
— А я смотрю в этой, в электричке. Что за напасть? Сядут рядом, а потом поглядят на меня, поглядят — и уходить. Один в пустом вагоне ехал. Как большой начальник, однако.
— А соболь, дедушка, хорошо идет? На этот запах?
— Идет соболишка. Хорошо.
— Я вам тут слегка перекусить... вдруг захочется.
Пурыскин слегка повел головой, и голос у него опять стал насмешливый:
— Какой я, однако, старик непутевый стал.
— Случается, дедушка.
— У нас в селе один дьячок был. Любил охотиться. Стрелок так себе. А прихвастнуть любил. Один раз на голицы себе наклал, да так и пришел в село. Встречает мужиков и говорит: эх, если б вы знали, что я несу. А они ему: если б ты, Василь Парамонович, сам знал!
Котельников смеясь, опять притронулся к колену старика:
— Ну, вот, видите, с кем не бывает.
Пурыскин согласился вздохнув:
— Человеки!
— Это когда, дедушка? С дьячком-то? Давно небось?
— Я еще ребятенком... давно!
— А сколько вам нынче?
— На спас было восемьдесят три.
Котельников вспомнил, как говорил старик, что надо ему еще восемь лет тайгою кормиться.
— Н-нда...
Но Пурыскин утешил:
— Не горюй! Я крепкой ешо!
Посидели, глядя на затухающий в печке огонь, и старик слегка приподнял руку:
— Зачем из компаньи ушел? Иди к товарищам. Я посижу один. Ты иди.
В горнице разговор шел на очень животрепещущую тему: Растихин рассказывал, что в Японии появились таблетки, с помощью которых можно ограничивать себя с выпивкой.
— Значит, как говоришь, Толичек? — тянул к нему аккуратную бородку Василь Егорыч. — Как, бес его, как?
Толя Растихин опять начал в строгой академической манере:
— Просто спрашиваешь себя: сколько мне нынче надо? Сто пятьдесят — глотаешь одну таблетку. Триста — две. А потом предположим, принял не триста, а триста пятьдесят — тебя тошнит.
— Перебор, значит? — радовался пасечник. — Ай, япошки!.. Это додуматься, а?
— Дайте мне этот препарат, — стукнул по краю стола Гаранин, — я вам вдвое увеличу производительность по тресту.
Уздеев спросил с невозмутимостью снабженца:
— Тебе сколько надо вагонов?
— Чем тряпье у них покупать... шмутки! — Он опять стукнул по столу так, что вздрогнули стаканы. — Дайте мне этот препарат!
— Чего это вы сегодня — стучать? — почти неслышно для остальных заботливо спросил Алешка.
— А я говорю: дай!
— Да блажь это, Порфирьич! — Уздеев по-прежнему размахивал вилкой. — На сколько там эта импортная таблетка? На сто пятьдесят? Ладно. Значит, Вите Погорелову, чтобы захорошеть, чтобы пить-то не зря, надо съесть их целую пригоршню. Хотя бы штук шесть-семь. Так, Витя?
Погорелов только медленно повел плечом:
— Н-ну, если...
— Ему и семь мало. Недаром я тебе о вагонах!
— Ну, до абсурда все можно довести. — И Растихин обернулся к Погорелову: — Извини, Витя, это я не на твой счет — на счет Уздеева.
— Д-дайте!
— Да что это ты, Порфирьич? — наклонился к Гаранину Котельников.
— Сейчас я его отведу.
Алешка встал, обнял сзади сразу обмякшего Гаранина.
— А трест тебе за вредность доплачивает? — поинтересовался Уздеев.