– А как же гости? – спохватилась я часа через полтора, почему-то представив себе лицо расстроенного Клима Ворошилова.

– Разберутся гости сами, что им делать. Не маленькие уже, – ответил Сталин и добавил: – Дали им повод для разговоров. Вот пусть сплетничают…

После этого нас снова поглотило Дарьяльское ущелье страсти, и на разговоры мы больше не отвлекались.

В четыре часа утра по местному времени таймер безжалостно вернул меня к Натанычу.

Когда я в чем мать родила нарисовалась возле драгоценного дивана, мой друг просто подскочил на стуле:

– А!!! Золушка ты недоделанная! Что, вместо туфельки хрустальной лифчик с трусами потеряла?! Мы тебя для чего в прошлое посылали?! Нет, ты-таки скажи мне, для чего?! Чтобы историю исправлять! А ты чем там занимаешься? Верных ленинцев развращаешь?!

– Натаныч, заткнись и быстро дай мне халат! – Я заерзала на месте в тщетных попытках отыскать хоть какую-нибудь тряпку, чтоб укрыться.

– Халат тебе? А может, тебе еще мое благословение нужно? Ты должна была на банкете вопросы государственной важности решать! А вместо этого ты с кем-то в постели кувыркалась! Вот ответь мне, ответь, кого ты там соблазнила?!

– Сначала халат! – прорычала я.

– Да на!!! – вместо халата Натаныч швырнул в меня комком из несвежей рубашки и вытянутых треников.

Я стала старательно застегивать пуговки:

– Вот я тебе сейчас скажу, а ты меня потом до гробовой доски пилить будешь!

– Знаешь, я таки просто не понимаю, не понимаю!.. – снова возопил мой друг. – Если там Берии нет… И, пожалуйста, не говори, что меня на нем заклинило! Ну, если его там нет, то кто смог тебя так быстро уговорить? У тебя же времени было в обрез?

Я потупилась и молчала, спешно натягивая застиранные штаны. А Натаныч не унимался:

– Это я, идиот, отправил тебя туда на восемь часов. А если бы я таймер еще сильнее прокрутил, то ты бы там родить успела?! Да? Говори уже!

– Что тебе говорить? – сказала я заплетающимся от усталости языком.

– Имя! Имя мне назови!

Я прилегла на диван, подмяв под себя пыльную подушку:

– Тебе тут не нэкэвэдэ, чтобы человека влюбленного допрашивать.

Он с грохотом уронил на пол медную пластину, которой все это время размахивал, как боевым штандартом:

– Наташа Ростова ты наша! Подумайте-таки! Влюбилась она на первом балу! Давай колись уже, как его зовут!

Поняв, что проще уже ему сознаться, чем выслушивать поток ругательств, я зевнула и с блаженной улыбкой произнесла:

– Иосиф Джугашвили.

Мне показалось, что Натыныч сейчас расплачется:

– Ты!.. Ты!.. – Не зная, какую еще гадость кинуть мне в лицо в качестве обвинительного приговора, он закричал: – Ты заклеймила позором всю свою семью! Прадед твой небось рыдает на небесах, глядя, как низко ты пала!

– Да брось ты, Натаныч! – рассмеялась я. – Разве ж это падение? Это, наоборот, прыжок с шестом на верхнюю ступеньку лестницы…

Запустив в меня клубком проводов, расстроенный гений пошел к плите и стал шумно возиться с чайником. Немного успокоившись после трудотерапии, он вернулся и стал уже менее зло меня подкалывать:

– Слушай, а скажи-ка мне… Ну все-таки… Ты спуталась с ним по зову сердца или только для того, чтобы страну спасти?

– Чаю хочу… – Я пошлепала босыми ногами на кухню и решила, что притащившийся за мной Натаныч заслуживает откровенного признания. – Во-первых, не спуталась, а ответила взаимностью на проявленные чувства. А во-вторых, сделала я это по причине душевной боли за судьбу отечества и вследствие сильной влюбленности.

Мой распереживавшийся исповедник побросал пакетики чая в страшенные кружки с отколотыми ручками, сел в кресло и, громко размешивая сахар, стал копать дальше:

– Слушай, Мата Хари, а ведь у него вкус-то, надо сказать, неплохой. Губа не дура, можно сказать. Шутка ли? Такую бабу отхватить!

– Заткнись, – вяло сказала я и налила чай в блюдце.

Но он даже не думал останавливаться и продолжил столь волнующую для него тему:

– Я-таки раньше думал, что ты стручок засушенный… Что называется, гном чуть подросший. А сегодня на тебя посмотрел без джинсов твоих и кроссовок… Оказывается, ты баба-то хоть куда! Немудрено, что на тебя вождь клюнул. На вид тебе не больше тридцати двух, морда красивая, формы вполне себе выдающиеся…