Какое-то время в этом кругу вращался и Карл Штернгейм, борец с частным капиталом и буржуазией. Когда-то сам нажив миллионы в своем брюссельском банке, теперь он выводил миллионеров на чистую воду в своих разяще острых, хотя и несколько примитивных комедиях с их карикатурным делением всего и вся на черное и белое, как это и свойственно беспощадному социализму. Это принесло ему звание нового Лессинга — правда, в той прессе, для которой сам Лессинг подобрал подходящие ей имена. Крашенный красным снобизм Штернгейма, однако, распознали. Такие вопиющие противоречия замечают даже эфебы.

Совсем другая атмосфера царила у Георга Мюллера. Приверженец классицистского неоромантизма, каковой он поощрял своими изданиями Вильгельма фон Шольца и Пауля Эрнста, он в то же время оказался чуток к эпическим пробам экспрессионистов, что и доказал, напечатав первые книги Альфреда Дёблина и Альберта Эренштайна. Кроме того, он рискнул собрать воедино осколки обширного, но раскиданного, разбитого вдребезги творчества Франка Ведекинда, чем обеспечил его окончательное признание.

Вообще Мюллер первым издал многих авторов, которых потом, после того как он проломил лед, подхватили другие издатели. Он открыл Леонгарда Франка и Теодора Дойблера, именами коих издательство «Инзель» стало потом украшать свои каталоги. Альфред Нойман, Отто Цофф, Демольдер, Пришвин, Белый. Совсем недавно еще состоялась пиратская попытка присвоить себе открытие Пио Барохи — пятьдесят лет спустя!

Мюллер упрекнул меня в том, что я его позабыл, позабросил, отметив, что наши дела могли бы продвинуться, если бы я «крепко сел на штаны». Но мне удалось его умаслить.

Как только я начал рассказывать ему о плане издания серии русских классиков, он навострил уши. И занялся расчетами. Да, на возврат субсидий он согласен. Он, правда, предложил было включить в серию его издание Гоголя и Тургенева, но так как я знал, что в Петербурге не согласятся с кандидатурой главного редактора этого издания, известного левака д-ра Отто Бюка, то сумел его убедить в необходимости от этого шага пока воздержаться.

Однако я чувствовал себя обязанным проинформировать его об опасениях Шахматова, что панславистские круги в Петербурге постараются торпедировать этот великий проект. Мюллер слушал, покачивая головой.

Под конец он составил письмо к профессору Шахматову, которое мы вместе с ним отредактировали, и я покинул его с наброском соглашения между издательством Георга Мюллера и петербургской Академией наук.

Нашли ли мы снова общий язык? Мне бы очень того хотелось. Странно, Георг Мюллер оставался для меня загадкой, но в подсознании моем теплилось какое-то предчувствие, что в будущем судьба еще сведет нас. Так оно в конце концов и случилось — со временем мы стали близкими друзьями.

Фольмёллер, основываясь на моем зингшпиле «Любимейший гость», решил, что я прирожденный мастер опереточного либретто, а, учитывая, насколько модной стала в то время венская оперетта, мне нетрудно будет добиться нешуточного успеха. И чтобы облегчить его достижение, он снабдил меня письмом к издательству «Три маски», которое выпускало и его собственные пьесы. То было хоть и недавно основанное, но уже процветающее предприятие, обеспечивавшее репертуарными текстами как драматические театры, так и театры оперетты.

Консул Соботка, руководитель и владелец издательства, принял меня любезно и, прочитав письмо, предложил в тот же день устроить читку моего зингшпиля. Когда я к ней приступил, передо мной, скептически на меня поглядывая, сидели еще четверо: прокисшая супружеская пара Ядассон, экзотического вида господин фон Ширах, подвизавшийся вроде бы в каком-то театре в Средней Германии, и господин Фридман, редактор издательства, с пенсне на надменном носу.

Навыки чтеца у меня сохранились; я умел читать пьесы так, что отдельные персонажи, если только их было не слишком много, обретали собственную интонацию и собственный голос, — то есть я, по сути, играл. Некоторые главрежи, например Отто Фалькенберг, даже просили меня почитать пьесу всей труппе — прежде чем начать с нею репетировать. Опираясь на этот дар, я в прекрасном расположении духа приступил к чтению своего опуса.

Это веселая пьеса, в которой мотив Пигмалиона, так сказать, выворачивается наизнанку, и некоторые авторитетные знатоки — как Бруно Франк — отзывались о ней как о мастерском достижении. Поэтому меня немало удивило, что слушатели мои сидели с серьезными минами на лице, как похоронная команда, и ни разу не засмеялись. Однако я не дал сбить себя с толку и весело прощебетал пьесу все сорок минут, которые она длится.

Мертвая тишина.

Я с удивлением взглянул на всю пятерку. Перехватив мой взгляд и благожелательно улыбнувшись, господин Соботка спросил:

— А где же соль?

Это конец. Конец мечтам добиться успеха в качестве опереточного либреттиста. Баста.

Господин Соботка сказал свое слово. Господин и госпожа Ядассон, господин фон Ширах и господин Фридман молча присоединились к мнению своего маэстро. Вот и все. Не видать мне белой виллы на Ривьере, как своих ушей.

Но в целом Мюнхен доставил мне немало удовольствий. Бар «Одеон» с живчиком Папой Шлейхом, Швабинг, кафе «Бенц» — все было на месте, как и сложносочиненная Jle- опольдштрассе.