Человека литературы, литератора (фр.).

Но тут в спор вступила княгиня, и к своему ужасу я убедился в том, что она знает гораздо больше меня. Однако признаться в этом мне никак не хотелось, и я, полагаясь на свою диалектическую сноровку, затеял какое-то литературное препирательство, в котором явно проиграл.

Но каково же мне было, когда княгиня вовсе не стала торжествовать победу, но с милейшей улыбкой заявила, что обожает подобные беседы, а кроме того, с Данте связано еще много нерешенных проблем, и вполне возможно, что правым окажусь я.

Княгиня Анастасия Николаевна Грузинская, дочь генерал-губернатора Белоруссии, хоть и возглавляла уже с полгода Митавскую гимназию, но не имела в прошлом никакого опыта в системе образования. Она была чуть выше среднего роста, довольно полная, у нее были пышные каштановые волосы, очень живые серо-голубые глаза, и ее большое, хороших пропорций лицо дышало мудрой приветливостью. Так как она всегда одевалась подчеркнуто строго, то производила впечатление дамы старше своих тридцати лет. На свою внешность она не обращала никакого внимания, почти никогда не носила колец, не пользовалась ни пудрой, ни помадой, ни духами. Быстрая в своих движениях, она в то же время держалась удивительно недвижно и прямо, когда сидела. У нее был симпатичный, довольно высокий голос; смеялась она часто, хотя и негромко. Говорила она очень быстро, торопливо, почти нервно, часто поправляла пенсне и всегда смотрела на того, с кем говорит. Она обладала на редкость разносторонним образованием, но, несмотря на глубокие знания предмета, никогда не навязывала своего мнения.

О моих петербургских друзьях она отзывалась с легкой насмешкой, и меня поразило, насколько она в курсе всех петербургских дел.

Когда я, отговариваясь работой, стал прощаться, она пригласила меня зайти и к ней в гости, чтобы продолжить наш разговор о Данте и Вергилии, ведущем поэта по Аду и Чистилищу. Хозяйка дома потом призналась мне, что наш разговор с княгиней походил на поединок. Но таковым он не был. А если и был, мое самомнение никогда не позволило бы мне в этом признаться. Поединок с женщиной? Исключено, ибо и самая умная среди них не может быть мне ровней!

Через три дня я позвонил ей и был сразу же зван на ужин. И опять мы стали спорить о Данте, и меня удивило, с каким пылом это делала княгиня. Поначалу я обращался к ней по форме — «ваша светлость», но она это тут же запретила, предложив называть ее Анастасией Николаевной, однако я предпочел обращение «княгиня». Она взглянула на меня очень серьезно и, помешкав, едва слышно сказала:

Я католичка.

Вы? Директриса русской гимназии?

Никто об этом не знает. Я перешла уже много лет назад и на самом деле монахиня. Сестра. Но должна трудиться в миру. Иногда это особенно тяжело.

Удивительно! Религия, допустим. Но церковь? Католицизм? Почему?

На мои бесконечные, недоуменные и наивные вопросы княгиня всегда отвечала мягко и мудро. Все это было так ново для меня, но по-своему и привлекательно; я сразу почувствовал, что в этом есть смысл — хотя и новый для меня, но мне не чуждый.

Драматурга во мне не могла не восхищать ясная логика веры. Неудовлетворенный интеллект поражался разумной простоте религии. Самоуверенный эстет преклонялся перед естественной, само собой разумеющейся смиренностью жертвы. Только вот послушание трудно было принять. Обязанность посещать по воскресеньям мессу, исповедоваться и причащаться тоже казалась на первых порах какой-то странной, но все же была понятна и оправдана, ибо я давно уже уразумел, что в заносчивой надменности интеллигенции есть что-то ненатуральное, точно это всего лишь ее оружие в борьбе с комплексом неполноценности перед лицом равнодушного и жестокого мира.

Мне хоть и не было до конца понятно, почему княгиня избрала именно католическую веру, но в то же время я догадывался, что так оно и должно было быть. В этой готовности понимания мне открылось также, почему Данте выбрал в вожатые блаженного язычника Вергилия. Путь шел от классического гуманизма античного язычества к Богу. Так пожелала религия. Так пожелала история. Мне впервые стали внятными чистая человечность и абсолютная вечность религии и, более того, — если можно так выразиться, духовная и душевная гигиена церкви. В этой связи покаяние и исповедь являлись драгоценными обыкновениями всякой естественной жизни. Жизни для всех. Равенства для всех. Что и было целью социализма. Моя борьба с символизмом приобретала здесь более существенный смысл, ибо здесь намечался выход из вакуума индивидуализма.

Княгиню поражала моя восприимчивость. Лишь в немногих вопросах мы поначалу не могли достичь взаимопонимания. Одним из них была благостность послушания, другим — сложный метафизический вопрос о том, почему Христос должен был взять на себя грехи мира. Непонятный первородный грех. Не Августин ли говорил о счастливой греховности, о felix culpa? Не было ли здесь внутреннего противоречия?

Княгиня была столь вежлива, что нанесла визит моей маме. Разговор наш с ней продолжился, правда, со всеми несовершенствами таких разговоров. Ибо на каждом углу, на каждом повороте обнаруживались новые неточности и приблизительности, вообще свойственные человеческому уму, когда он берется за духовные вопросы. Пока не вмешается Бог, всякий человеческий суд неправ и самодовольно узок. Таковы плоды человеческого тщеславия.

Однако ж почва у меня под ногами казалась столь неверной и нестабильной, будто кто-то меня сглазил. Наступил тем временем ноябрь, а в последний раз я давал маме деньги еще в августе. Было о чем подумать. Георг Мюллер спрашивал, что сказали в Петербурге по поводу составленного им соглашения. Я решился в пространном письме открыто изложить ему все политические опасения. Может быть, этого не следовало делать, но я чувствовал, что не могу иначе. Он очень высоко оценил этот мой поступок.

Я решился напрямую поговорить и с куратором. И на этот раз он ответил мне не предложением занять должность старшего преподавателя, а советом поехать в Петербург и задать мои вопросы великому князю.