Москва меня разочаровала, Петербург разочаровал еще больше; он стал для меня вдруг каким-то чужим — насквозь погрязшим в снобизме. Я не стал наносить визит ни великому князю, ни куратору Прущенко, который обосновался меж тем в Петербурге, а профессор Шахматов мог только заверить меня, что дело окончательно прояснено и лежит на подписи, а почему до сих пор не подписано, ему и самому непонятно; должно быть, во властных инстанциях есть какие-то политические затруднения, в коих кое-кто заинтересован. Ему и самому все это крайне неприятно.

В конце ноября я уехал, минуя Ригу, в Берлин. Если не ошибаюсь, новое издательство Ровольта, «Гиперион», располагалось тогда у Потсдамского моста. Я пришел туда утром и застал картину кипучей деятельности. Эрнст Ровольт был, как всегда, весел, предприимчив, подвижен. О его компаньоне, докторе Шредере, не могу вспомнить, а вот его редактор д-р Вольфганг Гетц остался в памяти как человек очень доброжелательный. От меня потребовали прочитать мои летние стихи, обращенные к бронзовой Вере. Ровольт был готов издать их небольшой тетрадкой, если я предоставлю ему преимущественные права на дальнейшие мои произведения. Я охотно согласился, я верил в звезду Ровольта.

Вечером я познакомился у него с переводчиком Феофановым — в действительности одним из князей Трубецких, по политическим мотивам, как он мне рассказал, покинувшим Россию. Его — немногие — переводы появились в «Инзеле». Феофанов, спокойный, благородный человек, милый, как все русские, образованный, как человек эпохи Возрождения, холеный, с отменными манерами, много рассказывал в тот вечер о русской старине, о сумасшедших проделках русских купцов-богатеев. Так мы непроизвольно заговорили о Лескове, который дает замечательную картину этих безобразий в своем творчестве. И как только Ровольт услышал, что на немецком языке нет еще ничего из Лескова, он призвал нас поработать над его изданием. Мы быстро сговорились, ибо я незадолго до того получил от своего митавского друга Йензена несколько томов Лескова и, проглотив их, понял, насколько это близкий моему сердцу писатель.

На другой день мы сошлись на том, что Ровольт привезет мне договор на Лескова в Баварию, где он рассчитывал встретить меня у Генри Хейзелера, который его очень заинтересовал. Ибо поскольку он, уходя в прошлом году от своего бывшего компаньона Курта Вольфа, вынужден был уступить ему и всех своих авторов, то теперь он искал новых людей, опираясь на поддержку Вольфганга Гётца, человека с классическими пристрастиями, весьма прохладно относившегося к новой экпрессионистской волне. Если бы не война, которая все разрушила, Эрнсту Ровольту с его энергией и чутьем на успех, несомненно, удалось бы составить мощную конкуренцию «Инзелю».

Мои хождения в «Романское кафе» порядком испортили мне настроение, ибо после поэтических боев Петербурга местная, насквозь фальшивая и продувная богема с ее напыщенным социализмом и мнимым авангардизмом производила самое неприглядное впечатление. Дружески сблизился я только с поэтом и издателем Альфредом Рихардом Майером и его очаровательной женой, прекрасно декламировавшей стихи; вместе с ним, а также с молодым поэтом-экспрессионистом Рудольфом Леонгардом мы сочиняли забавные стишки, с которыми выступали на поэтических ристалищах в одном из кафе в начале Курфюрстендамм; некоторые из этих шалостей были даже опубликованы в каких-то эфемерных журнальчиках, выходивших в те годы.

В начале декабря я был в Мюнхене. Карл Мут с живейшим интересом расспросил меня о моем театральном вечере и под конец нашего затяжного разговора поручил мне написать обзор современной поэзии для своего журнала.

Но что было особенно важно, он приобщил меня к сотрудничеству готовившегося альманаха «Корабль» {Das Schiff), который должен был выходить в издательстве Йозефа Кёзеля в объеме до пятисот страниц и в котором предполагалось объединить лучших новых поэтов Европы. Сам Георге, правда, всегда отказывался участвовать в подобных сборниках, однако на его кружок можно было рассчитывать — на Хейзелера, на Фольмёллера, может быть, и на Гундольфа, как и на тех, кто был близок к кружку, таких, как Гофмансталь, Эрнст Хардт, Макс Даутендей (это из ведущих). Я должен был привлечь и своих русских — Блока, Иванова, Брюсова, Кузмина. Следовало пригласить Клоделя, Жида и Реми де Гурмона, ирландца Йетса, англичанина Честертона, датчан Германа Банга и Иоганнеса В. Йензена, голландцев Альберта Вервея и Виллема Клооса, но нельзя было обойти и такого автора, как д'Аннунцио.

Из авторов более новых я предложил Макса Мелла, Ганса Кароссу, Феликса Брауна и Франца Верфеля; но вот крикливые экспрессионисты казались мне в таком подборе неуместными. Мут, со своей стороны, назвал Иоганнеса Райнхарда Зорге, который только что издал у Фишера своего «Нищего». Зорге недавно крестился и находился под особым покровительством Мута. И мне он казался очень одаренным человеком, особую радость доставляла его католическая принадлежность, так как Зорге был и драматургом тоже. На таких поэтов должен был опираться новый театр; их-то мы и хотели объединить.

Все публикации, за исключением, конечно, немецких, должны были выходить на двух языках. Переводчиков хватало: Хейзелер, Альберти, граф Пауль Кайзерлинг, Франц Блей.

— Блей, этот эротоман? — недовольно поморщил лоб Мут, так что принудил меня к страстной защитительной речи.

На другой день я получил издательский договор, который в самом деле обещал мне твердую почву под ногами в роли одного из ведущих организаторов немецкой поэтической жизни.

Третья хорошая новость пришла от Мюллера. Когда я ему стал, с некоторым смущением, рассказывать о возникших трудностях и задержках с нашим проектом, он прервал меня, решительно заявив, что не желает больше ждать петербуржцев, которые, очевидно, сами не знают, чего хотят. Он предлагает мне начать без них. А именно: с Пушкина. Когда эти трусы увидят, что мы отлично справляемся и без них, они все повылезают из своих щелей — важно только зацепить их за их национальное чувство. Я хоть и не был уверен в правильности его метода, но понимал, что великий князь меня рано или поздно поддержит, тем более что Мюллер выразил готовность издать еще один том его сочинений. Если с изданием великого князя обойдется без нареканий, то сдвинется с мертвой точки и все предприятие в целом.