Когда я рассказал Мюллеру о «Корабле», он выразил сожаление, что поддался на уговоры своего редактора Эфраима Фриша и начал выпускать ежемесячный журнал «Новый Меркурий», который призван быть южнонемецким аналогом берлинского «Нового обозрения». Я, со своей стороны, посетовал на то, что тут пущено было в оборот в виде разменной монеты название журнала моего любимого Виланда. Однако Мюллер утешил меня: я со своими «корабельщиками» всегда могу присоединиться к чадам Меркурия. А что этого так и не произошло в дальнейшем, целиком лежит на совести Эфраима Фриша; и он, и его жена с большим недоверием относились ко всякой моей деятельности.

В декабре я поехал в Бранненбург, чтобы отдохнуть какое-то время у Хейзелера.

В его доме можно было полностью забыть о Германии и почувствовать себя совершенно как в Петербурге. Даже горничная, которую Хейзелеры привезли с собой из Петербурга, приветствовала меня по-русски, когда утром приносила горячую воду. На обед однажды подали «александровский пирог» — любимый пирог Александра III. И днем, и вечером сплошным потоком лились стихи. Рядом с домом Хейзелера построился и его друг, композитор и пианист Вальтер Лямпе, так что ежевечерне у нас была хорошая музыка. Заглядывал на огонек и Генри ван де Вельде, тоже друг Хейзелера, который перестроил ему его баварский дом и оформил много прекрасных книг в издательстве «Инзель»; и тогда хозяин читал нам обоим свой «Волшебный фонарь» — совершенно замечательную пьесу о царе Иване, которой мы хотели открыть наш «Корабль». Строгий педант бельгиец, воспитанный на французском театре, пытался нападать на нее, и я сражался с ним, как на дуэли, развивая свои тезисы о театре статуарном и театре динамичном, и, к удивлению автора, я в этих спорах явно одерживал верх.

Приезжал со своей женой, спокойной и утонченной голландкой Ханной, и Карл Вольфскель. Высокий, близорукий настолько, что почти ничего не видел, с густой бурой бородкой и длинными, растрепанными волосами, он напоминал мне многих русских, особенно Вячеслава Иванова: у него была такая же раскачивающаяся походка, и он тоже был необыкновенно памятлив на стихи и умен; то был один из самых глубоких и остроумных пророков, когда-либо встреченных мной в жизни. Непрерывно расхаживая во время разговора по комнате, он то и дело наталкивался на табуретки, всякий раз восклицая:

— Да сколько же у вас тут собачек, Генри?!

Говорил он с сильным дармштадтским акцентом и делал это с явным наслаждением, особенно когда читал стихи, которых знал уйму на всех языках. Его четырнадцатилетняя дочь, необыкновенная красавица, с визгом носилась вокруг дома, преследуемая своим ровесником — сыном Генри Эриком, славным, развитым мальчиком, который даже обыгрывал меня в шахматы.

Как-то утром последовал визит из соседнего имения: графиня Дегенфельд привезла с собой Гофмансталя и его жену. Они приехали покататься на лыжах и остались к завтраку, а потом к чаю, так что я провел со знаменитым поэтом немало часов. Поскольку мы с ним до этого уже обменивались письмами, у нас сразу же завязалась нескончаемая беседа.

Гофмансталь был среднего роста брюнет, изящно сложенный, с красивой головой и красивыми руками; однако речь его несколько портил грубоватый венский диалект, хотя сам он был не только приветлив, но как-то даже застенчив и почти робок. Свои не подлежащие обжалованию, сухие и деловитые приговоры он умел ронять с очаровательной куртуазностью. Умел он и слушать со вниманием и интересом, задавая умные наводящие вопросы, умел и посмеяться, как дитя.

Когда они вернулись с лыжной прогулки, я услужил ему и его жене Герти пушистыми домашними тапочками, привезенными из Петербурга, где они были последним криком, — я к таким вещам всегда был пристрастен. Гофмансталь только мельком, оценивающе, взглянул на меня и, кажется, сразу же во мне разобрался.

За столом я по его настоянию сел рядом с ним. Он выразил желание прочитать какую-нибудь мою пьесу. У меня ничего с собой не было, одни фрагменты. Он этого не одобрил. Защищаясь, я сказал, что длинные пьесы навевают на меня скуку, когда достигаешь середины и нужно последовательно и логично тянуть их до конца. Он покачал головой: нужно иметь мужество терпеть до конца.

Вспомните о борьбе Иакова с ангелом, — произнес он почти смущенно.

Я только постучал пальцами по столу.

Вы не согласны?

Согласен. Но я не знаю, ангел ли тот, с кем борешься, или…

Или?

Моя собственная глупость.

У него была странная, выразительная манера смотреть на собеседника как-то особенно тепло и в то же время с любопытством:

Ну, раз дело обстоит так, то вы свой путь найдете.

Нам с Генри, собственно, не составило труда уговорить

Гофмансталя сотрудничать с нами в «Корабле». Он обещал склонить к участию в журнале и барона фон Андриана, прекрасные стихи которого появились в «Листках для искусства». Поскольку он знал, что Генри был учеником Георге, то своих друзей, Рудольфа Александра Шрёдера и Рудольфа Борхардта, он не упомянул.

Рождественский вечер я провел в Мюнхене, в своем гостиничном номере, с крошечной елочкой, на которой горели две свечки. Хейзелерам я не хотел мешать, в такие вечера любящие сердца должны оставаться наедине друг с другом, без посторонних, чтобы лучше раскрыться друг другу. Я сидел у себя и писал письма маме, княгине и моему светлому хранителю-другу, патеру Лоттеру — и вовсе не чувствовал себя одиноко.

Мыслями своими я был уже в дороге. Гутенег написал мне, что будет 3 января вечером встречать меня в Дувре. Я уже предвкушал это свое лондонское приключение.