Не знаю, почему я… почему я вам это сказала. Может, так было нужно. Я узнаю об этом завтра. Я знаю, вы не предадите меня. До завтра!

Она взбежала вверх по ступенькам.

На другой день в пять часов в редакции раздался телефонный звонок. Волнуясь, Маковский снял трубку. Это была она. Напряженно прислушиваясь, все мы отвернулись, — кто закурил, кто уткнулся в газету, кто налил себе чай. После некоторого времени мне послышалось, что Маковский стал перечислять имена наших иностранных сотрудников. Говорил он очень тихо и быстро. Речь шла обо

10 Зак. 54537

мне? Неужели и правда это она? Неужели Дмитриева — это Черубина де Габриак? Так оно и было. Минут через десять меня подозвал Маковский:

Вы даже не сказали мне, что знакомы с Черубиной де Габриак!

Молодые люди бывают горазды на выдумку. Я стал все отрицать. Никогда в жизни не видел. В поезде между Мюнхеном и Штарнбергом? Господи, да пол-Мюнхена ездит купаться в Штарнберг. Ну и, вестимо, по дороге треплешься с девушками. Черубина де Габриак? Нет, наверняка нет. Знать не знаю, кто бы это мог быть.

Барон Врангель и Маковский были разочарованы. Они- то надеялись побольше узнать о той, которую так горячо любили.

Но я был в смятении. Неожиданно я оказался посвящен в жуткую тайну и знал теперь то, чего никто не знал, о чем никто даже не догадывался. В зобу прямо дыхание сперло от своего превосходства.

Когда я около семи позвонил у себя в меблированных комнатах, открывшая мне горничная сказала с ухмылкой:

Барышня уже пришла.

О, боже! Этого еще не хватало! В чем теперь меня будут подозревать! Я еще не представлял, насколько этим подозрениям суждено будет углубиться, ибо Елизавета Дмитриева какое-то время станет посещать меня ежедневно. Она никак не могла выговориться о себе и своих красивых печалях, никак не могла упиться чтением своих стихов, наслушаться утешений. Ее самыми большими недостатками были ненасытность и слишком большая управляемость. Уже вскоре я догадался, что вся эта магия Черубины де Габриак со всеми ее замечательными стихами — плод, не одной ею возделанный, что здесь трудится целое акционерное общество. Но кто были эти акционеры?

В одном отношении, однако, я стал обманутым обманщиком, ибо милости прелестной Лидии, на которые я так рассчитывал, были теперь мне недоступны: эгоцентричная Дмитриева не хотела ни с кем делиться. Однако для двадцатитрехлетнего человека было немалым утешением оказаться единственным обладателем тайны, за которой охотился весь Петербург.

В первый свой визит она сидела, закутавшись в персидскую шаль, в моем кресле. Слегка покраснев, протянула мне почтовый лист — точно такой же, каких немало получил Маковский: «Стихотворение Черубины де Габриак». То было нежное, печальное стихотворение, так свойственное несколько выспренной манере Черубины.

Нельзя не признать, ее жизнь была нелегка. Все ее дружеские связи, нет, все ее с полной отдачей с ее стороны прожитые романы плохо кончались. Все мужчины в конце концов ее разочаровывали, может быть, потому, что она в своем поэтическом безудерже была слишком ненасытна. Больше всего она жаловалась на Гумилева, который в Коктебеле клялся всеми святыми, что женится на ней. С ним она тогда уехала в Петербург, бросив Волошина. А в Петербурге Гумилев ее безжалостно оттолкнул.

И все-таки вы пошли бы за него замуж?

Тотчас же.

Стало быть, она еще любила его. Я почувствовал, что держу ее сторону; мне захотелось помочь этой женщине, потому что она заслуживала того, чтобы ей помогали. Из стихов ее было видно, насколько она беспомощна и уязвима. То есть это Черубина де Габриак была уязвима. А Елизавета Дмитриева?

Ибо между Черубиной и Елизаветой ощущалась заметная разница. Стихи первой мало походили на стихи второй. Это выглядело как раздвоение личности. Было ли вообще такое возможно?

Как это ни невероятно звучит, но факт оставался фактом: в Дмитриевой сидели две совершенно разные поэтессы. Такая гениальная особенность прочила ей большое будущее. Нельзя ли было одним махом помочь обоим — и ей, и Гумилеву, если их помирить? Так как я знал, что мой друг Гумми тосковал по женитьбе, по прочной семье, я решил попробовать их снова свести.

Я ведь видел его каждый день, так что было нетрудно, улучив минуту, заговорить об этом.

Ты должен жениться!

На ком?

На Дмитриевой!

Как это мне пришло в голову?

Вы бы составили замечательную пару — как Роберт Браунинг и его Елизавета, бессмертная поэтическая пара. Ты должен жениться на поэтессе, только настоящая поэтесса сумеет тебя понять и подняться вместе с тобою.

Он пожал плечами:

Почему ты подумал именно о ней?

Но прислушивался он ко мне, кажется, со вниманием.

Она великолепная женщина. Кроме того, ты обещал жениться на ней.

Он взвился:

Кто это сказал?

Я успокаивал его. Мы долго говорили с ним о ее стихах, которые мне очень нравились, и потом незаметно перешли на личное.

Означает ли это, что у тебя тоже была связь с этой… с этой дамой?

Я только рассмеялся. По его ревности было заметно, что он к ней по-прежнему неравнодушен!

Нет, выброси это из головы. Потому что Дмитриева все еще любит тебя. Только тебя. Тебе нужно поговорить с ней. И ты убедишься, что лучшей женщины тебе не найти.