Нужно было обрести новый базис и нельзя было не считаться с возможностью нового слома.

А что же собственная моя труппа? Мы продолжали встречаться и репетировать «Призраков» Ибсена. Но я чувствовал себя крайне неуверенно. И зачем только мы выбрали этот трудный, двусмысленный кусок раздрызганной психологии? Ради символического подтекста? Возможно.

А может, из тщеславия, ибо поначалу я сам хотел взять себе соблазнительную роль Освальда — что никак не соответствовало моим скромным данным. Потом я отдал ее Скоморовскому, которому она тоже не шла. Из упрямства мы продолжали над ней работать. Пьеса нам подходила только тем, что в ней было мало ролей, так что весной, когда мы вконец ошалели от репетиций, мы ее все же сыграли — почти против юли и без всякого резонанса. Затем мы совершили еще одну ошибку, взяв для постановки труднейшего «Арбенина», гениальную пьесу, полную поэтических провалов, последнюю редакцию крупнейшего театрального свершения — романтически изломанной пьесы «Маскарад». Это не могло получиться.

Такой работой не спасешься.

Но было и еще кое-что. «Аполлон» просил меня написать статью о Стефане Георге, монографию о почти неизвестном в России поэте. Я испытывал страх перед этой работой, страх перед словом, ибо мне было ясно, что от нее зависит немало, и я со стыдом вспоминал о своем первом дурацком эссе на эту тему. Еще одним нелегким заданием была подготовка томика собственных моих стихотворений, который должен был выйти у «Хаупта и Хаммона». Из бесчисленного множества написанных надо было отобрать сто лучших стихотворений, опробовать их на слух, отшлифовать так, чтобы можно было надеяться удовлетворить всех и себя самого.

Насколько религиозность может определять строй повседневной жизни, я тогда конечно же еще не догадывался. Хотя, разумеется, был прочитан «Фауст», досконально усвоен Новалис, была неслучайная дружба с глубокими русскими поэтами. Но религиозность представала все же больше с эстетической стороны, как почти театральная декорация, так сказать, задник, в который упирается «дивная жизнь». Инстинкт эстетической игры тем и довольствовался, не входя в глубину. Но не так уж в конце концов и важно, где приоткроется окошко — в формальной просодии, в диалектической метафизике, в наивном, бессознательном, музыкальном скольжении стиха или в так же интуитивно обретенных глубинах рифмы.

Мне должно было помочь слово. Преданность ему. Я с головой ушел в работу над словом, и это постоянное, упорное духовное усилие окупилось сполна. Невероятно, но через несколько недель я полностью исцелился, обрел себя.

Из Германии поступило роскошное издание «Спасенного Манфреда» — на плотной тряпичной бумаге в кожаном переплете оливкового цвета. Я отправился с ним в Петербург к великому князю. Куратор, привыкший к простоватым, сброшюрованным изданиям из России и Франции, был даже трогателен в своем восторге от этого кожаного чуда, коего я привез ему шесть экземпляров. Полагаю, он догадывался, насколько ценны эти книги для его будущей карьеры. И был, видимо, прав, ибо вскоре после того пошел на повышение — получил титул действительного тайного советника с обращением «ваше высокопревосходительство».

Великий князь тоже был доволен этим томиком и спрашивал, что будет в следующем. Вместо намеченного сборника стихов я предложил поэму «Мученик Себастьян». Маловато для книги, заметил поэт. Это ничего, возразил я, в наше время надо издавать книги потоньше, толстые отпугивают читателей.

Ему понравилось, что его произведения выйдут в издательстве с названием «Меркур Востока», которое должно было вскоре соединиться с одним из крупнейших немецких издательств, а еще больше понравилось то, что они выйдут в блистательной серии, представляющей великих русских классиков. Мы с ним с огромным наслаждением сразу же занялись составлением такой серии, из пятидесяти томов.

Потом я перевел разговор на предполагаемую мою карьеру старшего преподавателя и сказал, что в таком качестве я вряд ли смогу с полной отдачей заняться переводами русских классиков. Великий князь улыбнулся. Он так и думал, что план куратора придется мне не по вкусу. Однако я мог бы все же стать библиотекарем царя, если бы предъявил когда-нибудь такую импозантную серию.

И конечно же сбыт ее можно гарантировать, если обязать гимназии приобрести ее для своих библиотек. Для чего они в конце концов существуют, эти школьные библиотеки? Он полностью согласился со мною во мнении, что от меня будет больше толку, если я займусь столь важной культурной задачей — чем декламировать «Рыцаря То- генбурга» [10] юным шалопаям.

Могу ли я на него сослаться, когда буду говорить об этом с куратором?

Я должен был подробнее рассказать ему о Прущенко.

Услышав, что куратор и слышать не хочет о проекте издательства русских классиков, он наморщил лоб. Он ему напишет. Можно будет, пожалуй, подключить и Российскую академию наук. Он познакомит меня там кое с кем, например с профессором Шахматовым. Ведь везде есть стипендии и возможности привлечения средств на реализацию важных литературных начинаний. А что же может быть важнее!

А то наши набобы на танцовщиц тратят такие суммы! — слегка развеселился великий князь. — Но пока надо держаться Прущенко. Он тщеславен?

Князь задумался:

Так, так. Видимо, не прочь стать министром? Интересно получится: Пушкин распределяет министерские портфели. Что ж, посмотрим. Ничего не говорите ему о нашем разговоре, — он весело подмигнул мне, — но якобы невзначай намекните, да спохватитесь и, прижав палец к губам, скажите, что обещали молчать. Разбудите в нем любопытство.