Ее зовут Энн Ратледж. Уверен, ей двадцать или двадцать один — не осмелился спросить. Да и не имеет значения. Никогда столь изящное создание не ходило по Земле! Ни один человек еще не любил так сильно, как я! На этих страницах я буду превозносить ее красоту, пока пальцы мои смогут держать перо.

Армстронг и Линкольн сидели, опираясь спинами о стойло в конюшне, подстилкой им служила гнилая солома, изо рта шел пар и растворялся в холодном воздухе с озера Мичиган. Лошадиные крупы нависали над их головами, и они, поскольку были напряжены до предела, вздрагивали от каждого взмаха хвостом. Жертву пришлось ждать всю ночь, и всю ночь один проговорил с улыбкой на устах, другой же всерьез подумывал об убийстве первого.

— Ты когда-нибудь любил, Джек?

Джек не ответил.

— В самом деле, это такое чувство. Можно испытать внезапный приступ счастья безо всякой причины. Некоторые же мысли так необычны…

Джек изобразил, как бросает Эйбу в рот кусок конского навоза.

— Ее запах всегда со мной. Думаешь, я сошел с ума, если чувствую его даже здесь? Но я слышу ее запах, а ее нежные пальцы словно вновь касаются меня. Я долго смотрел на…

Дверь конюшни отворилась. Пара ботинок ступила на дощатый пол. Джек и Эйб изготовили оружие.

Вампир не почувствовал наш запах за вонью, издаваемой животными, и не услышал нас за их чавканьем. Его шаги стихли, открылась дверь в стойло. И не успел он моргнуть, как мой топор вонзился в его грудь, а стрела Джека пробила глаз и прошла через голову. Он упал на спину, визжал и хватался руками за лицо, в то время как кровь хлестала по оперению стрелы. От крика конь взбесился — и я схватил его под уздцы, чтобы он не растоптал нас обоих. В это время, Джек вынул топор из груди вампира, поднял над головой, и воткнул в лицо твари, разделив его надвое. Вампир умолк. Джек снова поднял топор над головой и во второй раз рассек ее лицо теперь уже с большей силой. Он сделал это и в третий раз, а с четвертого раза бил уже обухом, снова и снова, пока от головы не остался кожаный мешок с кровью и волосами.

— Боже мой, Армстронг… что с тобой?

Джек в последний раз вынул топор из того, что раньше было лицом вампира. Он посмотрел на Эйба, задержавшего дыхание.

— Я представил, что это ты.

По дороге домой Эйб не сказал ни слова.

xxxxxxx

Энн Майерс Ратледж была третьим из десяти детей — дочерью одного из основателей Нью-Салема, Джеймса Ратледжа, и его жены Мэри. Она была на четыре года младше Эйба, и была схожа с ним стремлением любую свободную секунду посвятить книгам. В первые полтора года пребывания Эйба в Нью-Салеме она была в отъезде, ухаживала за больной тетушкой в Декатуре и читала любую попавшуюся в руки книгу при первой возможности. Не осталось никаких свидетельств, что же в конечном итоге стало с тетушкой (то ли умерла, то ли выздоровела, то ли Энн просто надоело за ней ходить), но нам доподлинно известно, что она вернулась в Нью-Салем до начала, либо посреди лета 1834-го. Об этом мы можем судить, потому что их первая с Эйбом встреча произошла двадцать девятого июля в доме у Ментора Грэма, библиотеку которого оба ценили и пользовались ею время от времени. Грэм вспоминал о ней как о девушке двадцати с небольшим, с «большими выразительными голубыми глазами, светлой кожей» и огненными волосами — «не льняными, хотя некоторые склонны именно так называть этот цвет». У нее были «красивый рот и ровные зубы. Нежная, как мед, и порывистая, словно бабочка». Грэм описал их первую встречу: «Я никогда прежде не видел, чтобы у человека так низко отпадала челюсть. Он оторвал взгляд от книги и тут же был сражен древнейшею из стрел. Они обменялись любезностями, дальнейший разговор, насколько я помню, был односторонним, поскольку Эйб мгновенно утратил разум — так он был придавлен этим чистым видением. Также его поразило, насколько она знает и любит книги».

Эйб записал в своем журнале в тот же день:

Никогда еще мир не знал такой девушки! Никогда еще столько красоты и света не сливалось сразу в одном теле! Она на добрый фут короче меня, голубые глаза, огненные волосы и ослепительная улыбка. Она несколько худощава, но при этом имеет очень кроткий, добрый нрав. Как мне теперь уснуть, зная, что она где-то там, в ночи? Как мне теперь думать, если все мои мысли только о ней?

Эйб и Энн встречались неоднократно, еще раз у Ментора Грэма, где провели оживленное обсуждение поэзии Шекспира и Байрона; еще совершали прогулки, где вели оживленное обсуждение жизни и любви; еще на обожаемой Энн вершине холма, где едва ли разговаривали.

Я испытываю неловкость, когда пишу об этом, а также боюсь обесценить то, что произошло между нами, но сдержать это в себе тоже не в силах. Сегодня после полудня наши губы впервые встретились. Это случилось, когда мы сидели на одеяле и молча смотрели на дрейф какого-то флэтбота по Сангамону.

— Авраам, — сказала она.

Я повернулся к ней и удивился, что ее лицо так близко.

— Авраам… вы верите в то, что сказал Байрон? Что

Любовь ведет порою нас

Тропинкой узкой. Волк подчас

По той тропе идти боится.

Я ответил ей, что верю в это всем сердцем, и тогда она прижала свои губы к моим, не сказав ни слова.

Осталось три месяца до моего отъезда в Вандалию, и я намерен каждое мгновение посвятить Энн. Она самая отзывчивая… самая нежная… словно бриллиант, ярче любой звезды на небе. Ее единственная вина в том, что она отдалась любви такого дурака, как я!

Больше ни о ком Эйб не писал таких цветистых напыщенных фраз. Ни о своей жене; ни о своих детях. Это была страстная, неутолимая, безумная любовь, какая бывает лишь в молодости. Первая любовь.

Декабрь пришел «так быстро». Он вытер слезы прощания и отправился в Вандалию принимать присягу в качестве депутата законодательного собрания. Перспектива быть «плотником, сидящим рядом с образованнейшими людьми» (которая прежде доставляла ему столько волнения) больше не внушала переживаний. Два мучительных месяца он просидел в Капитолии, думая лишь об Энн Ратлидж, и немного о работе. Когда в январе сессия была закрыта, он «выскочил из двери прежде, чем утихло эхо от удара молотка», и помчался домой, чтобы пережить лучшую весну в своей жизни.