В первое же утро, увидев меня, он радостно поинтересовался:

– Ну как, убрали лишнее?

– В смысле? – не понял я.

– Ну, отчикали?

– Что отчикали?

Парень махнул толстой, с буграми мускулов, ручищей:

– А, лежи, наркозник.

После обхода, увидев, что ноги у меня целы, Костя без большой, впрочем, горести, сообщил:

– А мне отчикали. Обе, бля. На левой пятку оставили, чтоб скакал. Теперь, бля, инвалид… В Чечне ни одной дырки, а тут – вот… – И, постепенно разгоняясь, он стал рассказывать: – Все новогодние дома торчал. Не пил почти, так… С дочкой играл, телик смотрел спокойно. А на работу вышел – и нажрались с напарником после дежурства. Цивильно, в кафе. Домой когда ехал, задремал на остановке. И – вот… И, бля, – в голосе послышалась злоба, – ни одна сука не тряхнула, чтоб разбудить. Москва… Часа два просидел… Хорошо на руках перчатки были. Хоть руки остались.

Я лежал и тихонько млел, что у меня все-таки все цело. Тьфу-тьфу-тьфу… Может, и у этого можно было спасти, но он денег не предложил.

– Выписываться уже пора, врачи говорят, а жена не едет. Звонил ей, сказал. Она рыдает там, трубку бросила… Бля-а…

«Ну так, – мысленно отозвался я, – на хрен ты ей не нужен, такой подарочек».

Наверное, из-за шока больше суток мне не хотелось в туалет, хотя пил я довольно много. Но утром второго дня терпеть уже не было сил.

Еле дождавшись санитарки, я сказал об этом. Она молча достала из-под кровати плосковатую эмалированную посудину – как я понял, знаменитую утку, без церемоний сбросила с меня одеяло, правой рукой потянула к коленям мои больничные штаны.

Я инстинктивно стал сопротивляться – слишком как-то резко санитарка действовала, нестарая еще, вполне детородного возраста, – но тут же расслабился, только вздрогнул, когда холодная эмаль ткнулась в ногу.

– Таз-то подними, – проворчала санитарка.

– А?

– Жопу поднял, сказала.

– А, да-да…

Когда утка была подо мной, пустить струю долго не получалось – было стыдно. Санитарка стояла и равнодушно смотрела на мой жидко-волосатый живот…

Стыд приходилось преодолевать постоянно. Я не служил в армии, всегда оставался замкнутым, брезгливым, почти закрытым человеком.

Брезгливость вызывали чужие квартиры, туалеты, полотенца, общественные столовые, вообще любые общественные места. И вот я оказался в нищей больничке, меня чем-то кормили (какой-то вонючий суп, разваренный рис с пресной котлетой или вареной рыбой вроде минтая); меня осматривали, ощупывали. Я все время находился у всех на виду…

Раздражал и одновременно помогал пережить эти дни сосед Костя. Он говорил и говорил, смеялся, шутил, все недоумевал, почему за ним не приезжает жена:

– Я же ей когда еще сказал, чтоб забирала. Адрес назвал. Домой, бля, охота… Я сам-то из Смоленска, после армады сюда приехал работу искать. Охранником взяли. Ну, магазин охранял, потом офисы. Женился, бля… У жены квартира в Красногорске. Нормально все… И вот, бля… Инвалидность оформлю, телик буду смотреть.

Я искоса поглядывал на него, стараясь определить – действительно ли он почти доволен, что ему отрезали ноги, и все, что его беспокоит, это почему не приезжает жена, или же таким образом Костя борется с отчаянием.

Остальные соседи по палате – нас в ней было восемь человек – тоже вроде не особенно горевали. Четверо немолодых мужиков алкашного вида, лишенные ног или пальцев на ногах, по восемнадцать часов в сутки рубились в дурака двое на двое, полуюнец с ампутированными фалангами пальцев на правой руке слушал плеер, а еще один парень лет двадцати пяти, которому отрезали ступни, по полдня азартно ругался со своей, видимо, женой из-за покупки общей машины. Теперь он требовал машину с ручным управлением: «Видишь, как у меня!.. Что я после этого, ездить, что ли, не буду?!»

Никто не убивался, не рвал на себе волосы, не рыдал, не пытался покончить с собой, чтоб не быть калекой. Лишь по ночам раздавались тяжелые, протыкающие душу стоны.

В этой зачуханной больнице я провел неполные шесть суток.

На четвертый день у меня сняли бинты с рук – кожа местами сползла, ногти были фиолетовые, но пальцы шевелились, ломота почти прошла. На щеках и носу кожа тоже облезла, лицо было красное, даже легкое прикосновение к нему вызывало тупую боль, и все же можно было считать, что с руками и лицом все обошлось. А вот нога правая…

Тот врач, которому я заплатил, осматривая ее, хмурился все сильнее, и, хоть ничего не говорил, было ясно, что с лечением у него не получается. А может быть, он таким образом хотел выжать из меня денег еще.

Я бы дал, если бы видел, что он что-то реально делает, но он лишь мазал меня вонючей мазью, менял повязки, самолично колол уколы и ставил капельницу. Чем он мажет, чем колет, я не спрашивал, считая (до поры до времени), что он знает, что делает.

Но через несколько дней это однообразие стало беспокоить всерьез. Оно вполне могло закончиться словами доктора: «К сожалению, молодой человек, больше ничего сделать нельзя. Необходима ампутация».

А толчком к тому, чтобы я практически сбежал оттуда, стала массовая пьянка, в которой участвовало почти все отделение.

В этот день с утра обстановка в больнице была очень нервная. Оказалось, что сегодня Крещение, и пациенты, санитарки, врачи чувствовали себя обойденными праздником… В обычной жизни я никогда не обращал внимания на Крещение, не замечал, что его отмечают, а тут люди вели себя, как в Новый год, который им приходится встречать у станка.

Первым делом наш врач-христианин устроил истерику Косте.