После моста через Клязьму дорога стала шире и свободнее. «Селика» побежала резвее. В час дня мы подъ-ехали к Лавре. Ангелина долго крестилась у ворот, потом вошла на территорию. Я брел шагах в трех-четырех позади нее.

С ранней юности я был настроен богоборчески. Вся культура двадцатого века откровенно показывала мне, что все эти церковные институты лишь отвлекают, уводят людей от главного в жизни. Смирение связывает руки. Но и смирение это однобоко – его надлежит демонстрировать по отношению к церкви и ее представителям, к светской власти, пусть даже гнобящей церковь, а вот по отношению к частным атеистам, к сектантам, к людям другого вероисповедания приветствуется агрессия… Но в двадцатом веке, как мне показалось, человечество сбросило религиозные цепи. Все эти разветвления христианства, ислама, иудаизма, индуизма еще существовали, но уже не влияли на свободу человеческой совести, не мешали цивилизации развиваться.

И тем поразительней было то, что в конце двадцатого века религия вдруг активизировалась по всем фронтам и снова стала заковывать миллионы и миллионы в свои цепи. У нас восстало из почти полного забвения православие, вслед за ним баптизм, шаманизм, буддизм, а потом и ислам, да так, что, скорее всего, лет через сто он поглотит в России все остальные конфессии… Миллионы людей в разных районах мира вспомнили, что они католики, протестанты и тому подобное; сотни тысяч сделались кришнаитами, мормонами, Свидетелями Иеговы…

Поднявшись к восьмидесятым годам на высшую точку светской свободы, мир снова покатился куда-то назад, к кострам инквизиции и джихаду. И, что самое удивительное, открытия науки этому процессу здорово способствует: пластид позволяет истреблять большее количество неверных, Интернет – находить новых приверженцев крошечным еще вчера сектам…

Быть атеистом становится уже опасно. Повсюду те, кто во что-нибудь верит и готов на части порвать неверующего. И верующий скорее набросится на атеиста, чем иноверца. Да это и понятно – христианин в конце концов найдет общий язык с мусульманином, или иудеем, или с каким-нибудь зороастрийцем, а вот с атеистом – никогда. Разорвет, рассуждая при этом о чистоте и благости.

Любая религия, как было известно в восемнадцатом-двадцатом веках, – это лучший способ держать рабов в повиновении. И все эти священники, муфтии, прабхупады внешне – образцы смирения. Но дай любому из них пощечину, даже не физическую, а хоть словесную, и этот образец сразу превратится в агрессивное существо. Агрессивное и очень сильное. И оно забьет давшего пощечину до смерти, вгонит в землю. Если же атеист получит пощечину, он чаще всего сделает вид, что не заметил ее, ну, может, покрутит пальцем у виска. Самое большее – даст сдачи. (Нет, случается, атеисты бунтуют, страшно и беспощадно, но это после сотен лет терпения, молчаливого сопротивления, когда множество предшествующих поколений взбунтовавшихся насильно заставляли быть верующими.)

Зато атеист или просто неверующий, несмотря на пощечины, упорно двигается к счастью и нередко его обретает, а верующий всю жизнь терпеливо пасется в окружении себе подобных на отведенном им, бедном травкой участочке, не поднимая головы, довольствуясь речью сидящего неподалеку на сочной траве пастыря, что, дескать, все хорошо, а будет еще лучше, так как терпеливо пасущимся на скудном участочке гарантировано Царствие Божие. И не нужно сейчас, здесь стремиться к большему, так как стремящиеся превращаются в верблюдов, которым не пролезть в игольное ушко.

Но в мгновение ока это покорное, жующее колючки стадо может стать стаей хищников – стоит появиться на выпасе чужому, угрожающему нарушить их благость. Да к тому же и покорность с благостью, если понаблюдать, показные. То один, то другой верующий отщипывает мягкую травку, растущую за пределами истоптанного выпаса, а иногда и кусает себе подобного. Пастырь делает вид, что не замечает… Бесконечный спектакль лицемерия. И иногда один человек, другой, или сотни, или целые народы бушуют, обличают это лицемерие, вырываются за пределы загона, но спектакль не прекращается. Тем более что вырвавшиеся быстро попадают в другой загон и снова превращаются в послушное стадо, слушая бормотание другого пастыря. Большинству же приятно и привычно участвовать в спектакле, и выгодно – им не надо думать и задаваться вопросами. Слушайся, и все будет в порядке. Точнее, тебе будет казаться, что все в порядке…

Помню, однажды смотрел трансляцию пасхального богослужения. Храм Христа Спасителя. Президент, мэр, еще разные руководители на возвышении. Священники в пестрых одеждах, тихая паства со свечками. И вот, объявив, что Христос воскрес, патриарх подходит к президенту и говорит: «Сегодня я объезжал московские приходы и спрашивал людей: «Вы счастливы?» И люди отвечали: «Мы счастливы». Спасибо вам, ваше превосходительство!» И президент, позиционирующий себя православным христианином, кивая и улыбаясь, принимает благодарность. Да, мол, это я сделал людей таковыми. И все окружающие смотрят на президента благодарными глазами. И комментатор в телевизоре, тоже христианин, причем христианин с соответствующим образованием, поёт про развитие экономики и повышение уровня жизни. И это в пасхальную ночь!

Я чуть не охренел. Нет, охренел по полной. Да что ж это?! Даже мне, противнику христианства, ясно: верующие и не могли иначе ответить. Великая суббота, ожидание их христианского чуда, самого чудесного, как они считают, чуда, – воскрешения их бога, который смертию смерть поправ. Они готовились, они мучили себя сорок дней, желая хоть чуть-чуть, но разделить страдания Христа, чтобы быть достойными ощутить чудо. Верующие сами находятся на грани собственного воскресения. И, естественно, они отвечают святейшему: «Мы счастливы!» А главный в русском православии, услышав это, семенит к главному в государстве и благодарит его, ссылаясь на слова измученных постом, ждущих благодати, верящих в скорое чудо… Посмотришь на такое, и понятно становится, почему у нас столько сект, беспоповцы разные, Лев Толстой.