— А укусите-ка!..

Артему это не мешало — умел отвлекаться.

Волей-неволей, а мысли тянулись к нежданной новости: чего от него хотят в военкомате?

По идее, с высшим образованием не берут… раньше, во всяком случае, не брали. А с незаконченным? Он пяти месяцев не доучился… вот глупость-то… Говорят, если четыре курса кончил, уже считается высшим… Кто их знает, что у них почем… а ну как забреют?

Санитарские массы хлестали чай из семиведерного чайника. Он этой бурды обычно не пил (если только уж совсем позарез — весь от жажды потрескался), заваривал отдельно в большой зеленой кружке. Полез в сумку за заваркой — и вот тебе на: не выложил, оказывается, альбом, который вчера у Геры забрал… так и таскается с ним: то-то утром недоумевал с недосыпа — с чего бы это сумка такая тяжелая?

Кипяток в титане всегда был (если, конечно, кому-нибудь пришло в голову вовремя очередное ведро воды бухнуть). Поднос хлеба утром брали из столовой, так заведено; сейчас уж почти все подъели, но все же нашлись две каленые горбушки и пара кусков сахара.

Стал неспешно жевать.

Армии он не боялся. Ну — армия. И что? Два года… подумаешь. Даже наоборот: а вдруг интересно? Вдруг что-нибудь увидишь?..

В больницу санитаром его тоже когда-то отговаривали — дескать, кой черт за больными утки таскать, коли тебе нужно с кистью в руке, с палитрой на отлете… А он пошел и правильно сделал: не сахар, конечно, кто спорит; зато такого здесь навидался, что другой за счастье бы почел хоть одним глазком глянуть, да кто ж ему виноват, что не хватило смелости сунуться; именно здесь, в больнице, пришла идея серии, так и называется: «Больничные люди». Шестнадцать гравюр, одна к одной, лучшее, что у него есть. А откуда бы им взяться, если б он сидел на подоконнике и зырил в окно?..

В общем, не все так просто.

С другой стороны — Лизка… как ее оставить, дуреху?

Подмочил чаем уголок рафинадины, мелко погрыз.

А как все остаются? Проживет как-нибудь два года…

Конечно, как повезет. Запарят в какую-нибудь дырищу, и будешь все два года один и тот же забор перед собой видеть… вроде Калачары. Тогда разве что в портретисты кинуться?

Но ведь есть и дальние заставы… океан!.. горы!..

Есть Афган, в конце концов.

Мысль явилась как-то неожиданно, вдруг: пых в самой башке — как на салюте…

Хотя, казалось бы, что тут неожиданного: уж сколько времени слово «армия» непременно тянуло за собой другое — «Афган». Применил к себе для пробы: она и повернулась совсем иначе…

Вздохнув, он вынул альбом. Гера, аккуратист, чтоб чужую вещь не попортить, обернул листом миллиметровки.

Положил перед собой. Раскрыл.

Верещагин.

Василий Васильевич.

Великий Василий Васильевич Верещагин — ВВВВ…

Все репродукции этого альбома он знал наизусть.

Собственно говоря, ВВВВ в его собственной жизни так появился: баба Сима приклеила на заднюю стенку шкафа, которым была отгорожена кроватка, вырезанную с обложки журнала «Огонек» картинку.

Букв он в ту пору не знал, читать не умел; то, что было написано над и под картиной, долгое время оставалось загадкой.

Саму же ее Артем рассматривал изо дня в день на протяжении многих лет.

И картина не то чтобы даже впечаталась в память — нет, она вжилась, вросла, мало-помалу внедрила множество крепких корешков в самые темные ее глубины.

Нарисовано было просто: большие двери в проеме стены — темные, коричнево-черные, с отблесками; узорчатые, резные (по краю стенного проема тоже мелкое резное узорочье, должно быть, прямо по алебастру).

Закрыты наглухо — ни щелочки, ни скважинки, ни дуновения.

Это все не внутри, не в комнатах, а снаружи: то ли вход с улицы в какую-то хоромину, то ли иное строение во внутреннем дворе. Так или иначе — двери громадные, в какие и на лошади можно въехать.

Двор мощен камнем — широкий камень, в три или четыре ладони, но не по шнурку рубленный: один шире, другой уже. Однако лежат плотно, как влитые. Иные, правда, с трещинами (вдоль одной, сколько помнил себя Артем, споро бежал черный муравей).

Судя по всему, давно лежали камни, не год и не два стучали по ним каблуки и копыта… Значит, и двери давно стояли.

И у этих вековых дверей — два рослых, боевитых человека.

Сразу понятно, что воины, стражники: оба в цветастых халатах (почти что и форменных, только на одном узоры коричневые и бордовые, а у второго проглядывают кое-где глазки ярко-синего); на головах шапки не шапки: накручено что-то как полотенца после бани, да только не белые, не русские, липовые, веселые, а темные, тяжелые, видно что вроде парчи; да еще сверху какие-то перья.

Поясами крепко подпоясаны, кисти туда-сюда болтаются…

Вооружены: первым делом, у каждого в руках копье, не то пика: длинная глянцевитая палка с нешуточным острием, да оно еще зазубренное: небось, таким в руку ткнуть, тут же кровь польется. Пики сразу в глаза бросаются, потому что наверху под остриями какие-то бело-красные хвосты — то ли начесали из чего, то ли и в самом деле у зверей отрезали: пышные, праздничные. И еще много всякого — и тебе луки, и тебе колчаны со стрелами, и кривые сабли…