— Ишь ты — потяни, бутылка, — заворчал Шелепа — Бутылкой не отделаешься. И что тянуть без толку. Надо номер команды знать. Я эту процедуру подсек когда-то. Дело должно закрутиться. Они же не могут вынуть его из одной команды и переставить в другую, пока он еще ни в какую не попал. Правильно?

— Подожди, — сказал Бронников. — Какие команды, ему же не в футбол играть!

— Ага, футбол! — захрипел Шелепа. — Хоккей!..

Бранясь и перхая, с той одновременно терпеливой и презрительной интонацией, с которой всегда излагал вещи, сами собой, на его взгляд, разумеющиеся, описал вкратце механику. Призывников сбивают в команды. Так называется у армейских — команда. Да, как в футболе. Все попавшие в одну команду окажутся там, куда команда эта будет направлена. Если туда, значит, именно там и окажутся. Команды формируются некоторым более или менее произвольным образом. Произволом человека, который непосредственно этим занимается. Сидит там, короче говоря, некий икс. Перекладывает дела с одной полочки на другую. Всегда может одно взять и переложить еще раз. Туда или сюда. Одно туда, другое сюда. Куда захочет, в сущности. Сам он ничего конкретного не хочет. Ему все равно. Для него все эти Петровы и Сидоровы на одно лицо. Цвета картона. Но если дернуть за веревочку, он может поинтересоваться тем или иным человечком из массы безликих Петровых и Сидоровых. И положить его дельце на нужную полку.

— Поэтому ты позвони, когда выяснится команда, — сказал Шелепа.

— Как же она выяснится, подожди, — забеспокоился Бронников.

— Вызовут его на комиссию, — объяснил Шелепа. — Тогда же, скорее всего, и скажут. Не скажут — отдельная история. В общем, ты мне сразу звони, будем узнавать, что к чему. Ну привет, а то ко мне тут люди пришли.

— Какие люди? — спросил ободренный Бронников. — Какие люди к тебе, старому бандюге, могут приходить? И откуда ты только все знаешь?

Шелепа задумался на несколько секунд.

— В школе нужно было хорошо учиться, — буркнул он.

И положил трубку.

Юрец предлагал осуществить задуманное в ЦПКиО. На его взгляд, у Центрального парка два очевидных преимущества: во-первых, свежий ветер с Москвы-реки; во-вторых, небывало широкий окоем, вбирающий в себя пространство чуть ли не до самого Клина.

Однако Бронников склонил товарища к Измайловскому — пилить туда было, конечно, совершенно не с руки, зато его окраинная глуховатость, в сравнении с суматошностью парка Горького, выглядела весьма и весьма привлекательной.

Договорились в одиннадцать на «Курской». Бронников приехал чуть раньше и минут десять стоял у серо-мраморной колонны, дожидаясь.

Пассажиропоток был темен и сыроват (он и сам держал в руке сложенный зонт). Характер течения странно разнился от поезда к поезду. Высыпали, в общем, одинаково: пш-ш-ш! — будто рванули ручку, раскрывая кузов, и плотный бетон с рокочущим шумом повалил в поддоны. Но уже через мгновение становилось ясно, что из вагонов одного поезда выплескивается толпа бестолковая, разболтанная, разбродная, бессмысленной своей суетливостью не уступавшая базарной, а из следующего, казалось бы, точно такого же, почему-то совершенно иная: неожиданно собранная, хмурая, устремлявшаяся к эскалаторам с мрачноватой решимостью армейских колонн…

Юрец вынырнул из человечьей реки неожиданно, как всегда это бывает в метро, и буквально в двух шагах от Бронникова. Одной рукой он цепко держал матерчатую сумку (в ней круглилось что-то вроде двухлитровой банки), другой то смятенно хватался за расхристанный ворот линялой байковой рубашки, то мял подбородок, отливавший после недавнего бритья грозовой синевой. Вид в целом был у него сиротский: озирался встревоженно, время от времени глядя на искомое в упор, но так, будто смотрел в совершенно прозрачное стекло; залысины блестели, а седоватый пух вокруг мощной выпуклости затылка жалко трепетал на сквозняке.

— Проспал, двоечник?! — выждав пару секунд, гаркнул невидимка Бронников, хватая его за локоть.

Юрец вздрогнул, дернулся, но все же не рванул улепетывать вдоль перрона, а кое-как сфокусировал разъехавшийся от неожиданности взгляд.

— Старик, ты что?! Разве можно?! Это ж инфаркт!.. смерть!..

— А зачем опаздываешь?

— Ну, старик, ты же знаешь: кому ближе, тот и… Вообще, что значит — зачем? Я не нарочно… Поехали.

Ехать предстояло недолго и, на взгляд Бронникова, лучше было бы омыть душу молчанием, чем орать, соревнуясь с туннельным грохотом железных колес. Однако Юрец сразу начал толковать насчет только что прочитанной книжки. На перроне он еще опасливо оглядывался и бубнил так скрытно, что половины Бронников не разбирал, вникнуть не мог и только раздражался; понял только, что книжка из-под пера журналиста, в тридцать каком-то году бежавшего из советского концлагеря в Финляндию. Однако к тому времени, когда вагон тронулся, Юрец то ли уже настолько увлекся собственным рассказом, то ли просто решил, что за скрежетом и гулом никто из иных пассажиров ничего не услышит: короче говоря, хоть и отрывисто, но совершенно без опаски покрикивал в ухо, так тесно приникая, что Бронников чувствовал то жар дыхания, то влагу слюны.

— В общем, огромная алюминиевая кастрюля! Замерзшая! Льдина щей! Щи, конечно, только название одно! Вода c гнилой капустой, пара селедочных голов!.. Выходит он с ней из палатки, а там девочка какая-то! Местные дети вечно у них что-то клянчили! Представляешь? — у лагерников клянчили! В лагере голод, а уж в деревне!.. И она ему кричит: дяденька, дяденька, дай! Может, что осталось! Лет одиннадцати! Дай, говорит, дяденька!..

Бронников недовольно кивал в ответ (зачем орать-то, елки-палки, на весь вагон!), тем более что скоро приметил, как странно клонит голову парень, стоявший метрах в полутора от них. Рослый парень, симпатичный. Брючки, рубашечка. Папочка под мышкой… Прислушивается, что ли? Ничего связного этот парень, конечно же, расслышать был не в силах — Бронников и сам половины не разбирал за железным ревом поезда, делавшим голос Юрца чужим и плоским; но отдельные слова — мог несомненно. А Юрец уже не раз выкрикнул и «лагерь», и «гэпэу», и однажды даже «эти бляди большевики», за что Бронников сунул ему локтем в бок.

— Да ладно тебе, ничего не слышно… Ну и вот!.. Он ей: тут, мол, лед один! А она в ответ: ничего! Ты, дескать, дай только, а уж я отогрею! И чуть ли прямо не вырвала у него эту кастрюлю! Распахивает зипунишко — под ним нет ничего, только ребра торчат, — а морозище! ветер! зима! чего ты хочешь — Свирьлаг!.. прижимает гребаную эту кастрюлю к лядащему своему тельцу!.. запахивает зипун!.. и садится на снег!..

Поезд зашатался, завыл — должно быть, под днищем вагона веером сыпались искры с тормозных колодок.