А потом села в автобус – тогда, в 90-е, еще ходили рейсовые автобусы – и вернулась в Москву.

Ей только-только стукнуло четырнадцать, а она уже, как ни громко это звучало, чувствовала себя ответственной. Правда, сама Лина столь громкими словами не выражалась, просто знала, что двадцативосьмилетняя к тому времени Галюся, в душе так и оставшаяся восторженной соплюшкой, без нее пропадет. Взять хоть эти проводы в аэропорту. Галюся умирала как хотела поехать, взглянуть в последний раз на своего кумира, проститься с ним, но Нелли ее не пустила. Не пустила просто из вредности, все равно толку в этот день от Галюси не было никакого, у нее все валилось из рук, она поминутно принималась плакать.

Но просто сказать Нельке: «Вы тут не командуйте, я сама по себе, что хочу, то и делаю», – Галюся не могла. «Фирс», – говорила про нее начитанная Лина. Впрочем, это было не совсем верно, она и сама понимала. Фирс хоть ворчал на хозяев: «Шубы не надел, в пальто поехал… Я-то не поглядел… Молодо-зелено!» С высоты своих лет он был отчасти за старшего над несмышлеными, как ему казалось, господами. А Галюся, прожив в доме двенадцать лет, все еще смотрела на Нельку, как кролик на удава.

«Ну ничего, – думала Лина, – дайте институт кончить, а там уж я сама начну зарабатывать. Нет, не буду ждать окончания, с первого курса и начну. Еще три года потерпеть».

В Москве осталось еще одно существо, зависевшее от нее во всем. Существо экзотическое – почище кошки-сфинкса. А главное, куда более живучее. Прабабушка. Что самое интересное, прабабушка неродная. Но именно от нее пошла фамилия Полонских.

Виктория Полонская родилась в петербургской дворянской семье 22 января, страшно сказать, 1901 года, поэтому ее назвали в честь усопшей в тот же день английской королевы. Как и многие дворянские отпрыски, тезка королевы с юности увлеклась революционной романтикой, связалась с эсерами, потом перешла к большевикам.

У нее был склад фанатички. Какие бы крутые виражи ни закладывала история России, какие бы головокружительные изменения ни претерпевало марксистско-ленинское учение, для Виктории Полонской оно оставалось единственно верным. Она служила только ему. Может, потому что была нехороша собой? Потому что личная жизнь не сложилась? Виктория не задавалась такими вопросами. Невысокая, худенькая, с длинными лошадиными зубами и прямыми, остриженными в кружок волосами, заткнутыми гребнем, она всю себя посвятила борьбе.

Работала в Наркомпросе, в Институте красной профессуры, потом в ИМЭЛе – Институте марксизма-ленинизма. «Чистки» 30-х миновали Викторию, она была слишком незначительной пешкой и всегда придерживалась правильной линии. К тому же она была одинока. Интересно же брать людей со связями, когда можно за разные ниточки тянуть, а эта бобылка… Из дому на работу, с работы домой. Ни родных, ни друзей. Не за что зацепиться. То есть при желании, конечно, можно, но… Как-то так получилось, что проехало рядом красное колесо и не раздавило букашку на обочине, хотя сама она по наивности то и дело норовила под него угодить. Выступала на собраниях в защиту некоторых врагов народа, даже Сталину письма писала в святой уверенности, что произошла ошибка и там разберутся.

Во время войны Виктория осталась в Москве, рыла окопы, дежурила по ночам, сбрасывала с крыш «зажигалки». Видела, что все эти окопы – смех один, никакой защиты городу, но молчала. Она пережила в городе три самых страшных дня – пятнадцатое, шестнадцатое, и семнадцатое октября, – когда он лежал открытый и практически беззащитный, не взятый лишь чудом. Ее не покидало ощущение, что война – чудовищное, страшное испытание – пришлась как-то уж очень кстати после разгула репрессий в 30-е годы, что она словно призвана списать пролитую до нее кровь, перечеркнуть в памяти. Конечно, никому Виктория таких крамольных мыслей не поверяла, боялась даже лицом их выдать.

Во время войны она устроилась работать в «Правду» на скромную должность выпускающего редактора и тут нашла себя. Виктория получила до революции прекрасное гимназическое образование, знала три иностранных языка, да и русским владела не в пример свободнее многих газетных корреспондентов. Беспощадно вылавливала ошибки, многие даже специально просили отдать статью на редактуру Виктории Ивановне Полонской.

Был как-то раз случай, уже после войны, когда прежние союзники окончательно превратились в противников и с ними на страницах партийной газеты велась яростная полемика по любому поводу.

Многие правдинские «золотые перья» сильно пили. Приходили в буфет, где продавались в то время и вино, и водка, и коньяк, и просили: «Анна Васильна, стаканчик чаю с ложечкой». Буфетчица Анна Васильевна наливала доверху граненый стакан коньяку и совала в него алюминиевую ложку. Типа это чай, а в нем сахар, надо размешать. Все знали этот секрет Полишинеля, но молчали.

Как-то раз дежурный правдинский обозреватель, засадив стакан «чаю с ложечкой» и просматривая так называемую «белую тассовку», то есть подборку сообщений ТАСС, не предназначенных для посторонних глаз, вычитал очередной недружественный выпад в адрес Советского Союза и решил построить на нем ответную статью. В тассовке была дана ссылка на боннскую газету «Генерал-Анцайгер», а обозреватель спьяну решил, что речь идет о звании и фамилии. Так и написал в ответной статье: «Некий генерал Анцайгер позволил себе усомниться…»