А вот рабочие на заводах… Крестьян ей было не жалко: темные, отсталые, навек закрепощенные собственнической психологией, одним словом, Вандея. Но рабочий класс, самый прогрессивный, самый передовой, ради него революцию делали! Однако ж после лекции все норовят спросить про расценки, про неподъемные нормы выработки, даже про огороды, которые обещали выделить и все не выделяют, а без подсобного хозяйства не проживешь…

Виктория была категорически против подсобных хозяйств, они казались ей мелкобуржуазным пережитком, недостойным рабочего человека, но, стоило начать объяснять, как толпа тотчас же становилась враждебной и переставала слушать. Виктории ненавистно было вранье, ей не хотелось трусить, но она начинала врать, что узнает в горкоме, что напишет запрос в ЦК…

Вот и здесь, в детской поликлинике, ей пришлось столкнуться с несознательными людьми, находящимися в плену таких же мелкобуржуазных предрассудков. И, главное, что обидно, – с ними не поспоришь! По Конституции все равны. Но Виктория все-таки настояла, чтобы ее приняли без очереди: Октябрина оказалась ей дороже принципов и даже Конституции. Пока ее пропускали в кабинет, она услышала за спиной несколько вариантов своей сомнительной биографии.

Увы, у нее в жизни не было случая задуматься о привилегиях и об истинном отношении людей к таким, как она. Виктория инстинктивно отгоняла от себя подобные мысли, жила в мире партийной организации и партийной литературы. А в эту минуту ей тем более было не до того: она слишком сильно боялась за дочку.

А врач еще добавила ей страхов. Виктория, входя в кабинет, успела машинально отметить про себя: женщина-врач, до революции таких было раз-два и обчелся, а советская власть дает дорогу и равные права женщинам.

– Сколько раз я вам, идиоткам-мамашам, говорила: кладите на пол?! – прервал ее размышления пронзительно-визгливый голос врачихи. – Уж с пола-то ребенок точно никуда не улетит, неужели не ясно?

Никакого уважения ни к должности, ни к партийному стажу.

– Это негигиенично, – пролепетала Виктория.

– Зато шею сломать, голову разбить – очень гигиенично! – возмущалась женщина-врач. – Уборку влажную проводить в помещении – не меньше двух раз в сутки! Не меньше!

Виктория послушно кивала и чувствовала себя… ну вот в точности, как в детстве, еще при царе, когда люди еще не обрели свободы, были скованы условностями и тащили на себе груз исторической вины.

К счастью, с Октябриной обошлось. Она не сломала шею и не разбила голову, просто ушиблась и напугалась. Дети гибкие, как кошки, если их распеленать, они при падении инстинктивно группируются, выставляют вперед ручки и ножки, чтобы смягчить удар. Бывает хуже, когда дети падают нераспеленутые.

Но это падение со стола стало для них как бы дурным знаменьем. Таких страшных случаев больше не было, однако Виктория и потом не раз оказывалась недостаточно проворна. Погруженная в свои статьи, лекции, исторические изыскания, не поспевала она за Октябриной.

Страшный удар нанес Виктории ХХ съезд партии. Умом, внутренне присущим ей чувством справедливости, тем, что люди за неимением других синонимов называют совестью, она понимала, что надо сказать правду о злодеяниях и несправедливостях, надо выпустить невинных из лагерей, надо вернуть оклеветанным честное имя. Но уж больно страшна эта правда. А новые лидеры не внушали ей доверия. За Сталиным народ шел, а за этими – во главе с Маленковым и Хрущевым – разве пойдет? Нет, не пойдет.

И, главное дело, реформы оказались уж больно половинчатыми. Так сказать, «без Сталина по сталинскому пути». Фестиваль 1957 года, обрушивший границы, конкурс Чайковского с первой премией Ван Клиберну (ходили слухи, будто потребовалось личное вмешательство Хрущева: в ЦК считали, что наши непременно должны быть первыми, хотя и жюри, и публика были на стороне американского пианиста), «Новый мир» и «Юность», «Один день Ивана Денисовича», поэтические концерты в Политехническом – это все с одной стороны. А с другой – подавление восстания в Венгрии, Берлинская стена, травля Пастернака, журналы «Октябрь» и «Огонек», скандал на выставке в Манеже, искореженный фильм «Застава Ильича», позорное дело валютчиков, расстрелянных по закону, которому придали обратную силу, и многое, многое другое…

Особенно остро эту половинчатость ощутила молодежь. Октябрина как с цепи сорвалась. Отказывалась носить пионерский галстук, при первой же возможности срывала с шеи. Когда Виктория приступила к ней с вопросами, ответила: это для малышни. То же самое с комсомольским значком. Сидеть на собраниях, изнывать от скуки, кому это надо? Ей хотелось как можно скорее стать взрослой.

Она и становилась – на свой лад. Танцульки, мальчики, курево, портвейн, заграничные шмотки, прическа «Приходи ко мне в пещеру», прорваться в кино на «детям до шестнадцати», а еще лучше на кинофестиваль – вот это жизнь!

А ведь началось еще при Сталине, вынуждена была признать Виктория. Первые стиляги – «музыка на костях», «шузня с разговорами» [9] , клетчатые пиджаки, «атомные» галстуки – все это было уже при нем. «Как они не боятся?» – ужасалась Виктория.

Не боялись. Слушали нехорошую джазовую музыку, и фильм «Дело «пестрых» ничему их не учил. А уж при Хрущеве… как плотину прорвало. Побежала молодежь из колхозов, парни начали в массовом порядке косить от армии, а в городе Новочеркасске – мыслимое ли дело! – дошло до разгона рабочей демонстрации военной силой. Все было сделано так трусливо, так подло… О событиях 1–2 июня 1962 года в Новочеркасске запрещалось давать какую-либо информацию, но Виктория имела доступ к закрытым источникам, а вся страна гудела слухами.