Гаврилов Анатолий
Шрифт:
Но ночью, во сне, ко мне пришел Вегерт и с укоризной сказал: «Что же ты так, а? Ведь людям нужно помочь!»
И я стал действовать, звонить, просить, требовать, угрожать, а в результате и Козенюкам не помог, и работы лишился — нажил влиятельных врагов, из газеты выгнали…»
— Да вы, я вижу, не очень-то верите мне, — сказал незнакомец, — а не верите, так давайте сходим, и вы сами увидите эту узкоколейку, это совсем рядом: Сурикова, пять, квартира три!
— Почему же? Верю. Да и стоит ли удивляться какой-то узкоколейке в наши дни, — ответил я.
— Да, вы правы, — сник незнакомец. — Вы правы… а вот Вегерта я все равно убью!
Он скрипнул зубами и удалился прочь.
Над обрывом
Ее первый жених через полгода после призыва в армию ответил на ее сотое письмо, что пусть она ему больше не пишет, так как он облучен.
Весной познакомилась с другим, все лето провели вместе, осенью его призвали в армию, он долго молчал, затем сообщил, что во время крупнейших в Европе учений он подвергся воздействию паров АКЗП-10, что он теперь обречен на медленную, мучительную смерть и что дальнейшие их отношения не имеют никакого смысла.
Зимой познакомилась с третьим — этот уже отслужил, работал мастером цеха мясорубок, имел твердые взгляды на жизнь, в свободное время занимался живописью.
Подали заявление, дело шло к свадьбе, как вдруг однажды вечером он с озабоченным видом сообщил, что вчера нарочным он был срочно вызван в военкомат, где ему предложили сверхсрочную службу в Польше.
— Но ведь это дело добровольное? — спросила она.
— Гм, — усмехнулся он. — Конечно, я могу отказаться, но… не знаю, поймешь ли ты… Дело в том, что положение в Польше сейчас очень обострилось… там сейчас решается судьба всего польского народа, и нам вовсе не безразлично, как она решится… Могу ли я отсиживаться в теплом углу в то время, когда на баррикадах идет жаркая схватка? Нет, не могу! Да, я жизнью своей рискую, но иначе поступить не могу! И сейчас я должен быть там, где наиболее нужен… Родине! Такие вот, значит, пироги… Но ты не грусти, не беспокойся! Наша свадьба не отменяется, она только переносится на более поздние сроки! Я тебе буду писать, я тебе… я тебе вызов сделаю! Польшу увидишь, другие страны! Что нам киснуть в нашем Дебальцеве!
И этот исчез куда-то бесследно.
И другие исчезали бесследно по весьма важным причинам…
Много позже их всех она видела в полном здравии, с женами и детьми.
Болела, долго лежала в больнице.
Выписалась, навсегда уехала в свое Ляпино на высоком оползневом берегу моря.
От случайной связи с запойным скотником у нее родилась немая девочка…
Иногда они выходят к глубокому глинистому обрыву.
Стоят, смотрят на бесконечные пенистые волны.
Оптимизм
Когда-то поэтом я был. Выйдешь, бывало, в сад, смотришь и шепчешь:
Сад ты мой весенний, Сад ты мой цветущий…Или:
Сад ты мой зимний, белый, В снег и лед одетый…Соседке посвящал:
Тамара, Томочка, Ласточка моя…Станку:
Станок мой токарный, Как брат ты мне!Вахтеру:
Опять стоят ветераны! Опять они на посту!Да, когда-то во всем, куда ни глянешь, содержалась поэзия, все вызывало восторг, удивление, слезы… А потом все вдруг одним махом куда-то исчезло… Ночь просидишь, промаешься — и ни одной строчки, ни одной поэтической мысли…
Уехал, завербовался на край света, в Якутию, в Оймякон…
Оймякон ты, Оймякон, Край далекий…И замерзал, и бит был, и сам на кого-то нападал…
А сейчас вот домой еду…
Облысение… пародонтоз… радикулит… геморрой…
Но нет, я не унываю, нет! Не унываю и верю, что поэзия еще придет, вернется!
Очень надеюсь и верю, сучий твой потрох.
Зачем?
Закончив маневровые работы, составитель поездов Иван Ильич Христодулов побрел к тепловозу.
Ему нездоровилось.
Слева мрачно шумело ночное море, справа мрачно горбились и зияли разбитыми окнами списанные вагоны.
Христодулов поднялся на тепловоз и вошел в кабину. Машинист тепловоза Виктор Петрович Колесник отложил в сторону газету и надвинулся на Христодулова.
— Ты мне не нравишься, — надвигаясь и сжимая, сказал он. — Ты слишком долго делал маневры.
— Нездоровится мне, пусти, — сказал Христодулов.