— Налейте ему мерзости какой-то… агавы лист… острый… снег сползает… Какого чёрта! — воскликнула она. — Где мы находимся?! Но вы, в штанах, не знаете! Что можете вы знать, когда… когда… тогда… И смерч… и ястреб… к чёрту! Курица взлетает… летит… а вы?! Кто вы?! Вам только мерзость пить!

— А вам, мадам, пора домой, — сказал Боренбойм и спросил, не знаю ли я её я её знал, это была Вера Убейконь, бывшая актриса нашего драматического театра, в котором я некоторое время работал электриком.

Я знал, где она живёт и что муж её — радист сухогруза, очевидно, в рейсе сейчас.

— Надоела, — сказал Боренбойм. — Вывести бы её на свежий воздух.

— Я попробую.

— Я налью тебе.

— Я не из-за этого. Я в долг. Я ведь всегда отдаю.

— Так что тебе?

— Мерзости! — вдруг снова вскричала дама. — Всей этой мерзости моря, этих волнорезов, песка, ветра, всех этих ихтиозавров на рейде!

Он налил мне чего-то, я выпил и подошел к ее столику и предложил прогуляться с нею по набережной.

Мы прогулялись. Было довольно холодно, она продолжала, перевирая, цитировать Бродского, я попросил её немного посидеть на лавочке, а сам побежал к Боренбойму, где выпил ещё и побежал туда, где она сидела, но она уже лежала под лавочкой, и я потащил её домой, на Гоголя, где однажды уже бывал по случаю… не помню.

Крито-микенская цивилизация. Остров Крит.

Во французском языке местоимение является неопределённым и обычно на русский язык не переводится, т. е. соответствует русскому «кто-то неизвестный»: On frappe a la porte, или: кто-то стучит в дверь.

Или: on frappe a la porte — в дверь стучат.

Вошёл Миша.

— Ветер сегодня хороший, пойдём тренироваться, — сказал он.

Я надел плащ, и мы пошли на холм.

Ветер действительно был сильный, как раз для оверштагов и фордевиндов, но я не расстёгивал свой плащ (парус) и молча смотрел на Мишу.

Он застегнул свои плащ и спросил, в чем дело.

Я не ответил.

— В чём дело? — спросил он. — Или тебе уже это надоело? Но судно ведь строится!

— Плевать я хотел на твоё судно! — ответил я. И приготовился достать нож, но Миша свой нож достал быстрее.

День был ветреный, солнечный, мы долго и неподвижно стояли с ножами на вершине холма друг против друга.

Нина уезжает в Москву, я её провожаю.

Мне хочется плакать.

— Может, не нужно?

— Нужно.

— Но ведь… как… что… зачем?

— Так нужно.

— Но… ты… понимаешь или… что?

— А волны шумят и шумят за кормой… Ты станешь моряком и всё такое…

— Разве в этом дело?

— Нет, конечно. Но…

— Но…

И тут появился Миша, и они обнялись с Ниной, и тогда я подумал… и тогда пронзило меня… тогда, когда… Вот в чём дело, подумал я. Так вот, значит, оно как!

И тут объявили о прибытии какого-то поезда, и я подумал…

Нина вместо обычного для неё монолога Нины Заречной вдруг говорит:

«Мода, эстетика, этика.

Национальная идея — выглядеть индивидуально.

Красота для себя и других.

Всё в человеке должно быть красиво.

Набрать на спицы и вязать.

Шить, вшивать, вышивать.

Экстравагантные контрасты.

в ярких красках карнавала.

Тут и шерсть, и твид, и вискоза.

И волнистый узор из пряжи синель.

И цветы из фетра.

И бархатистый, насыщенный тон.

И акрил, и полиакрил, и акрил пуртель.

Силуэт подчёркнут отстроченным пластроном.

Высокая линия талии чуть намечена.

И пуговицы — будто чьи-то глаза.

Будто молодого Делона или Бардо.