— Просю не безобразничать, а то…

— А то? Что такое «а то»?

— Можем и в полицейскую часть отправить, — вот что такое «а то», — явно по подсказке Ели крикнул тот же солдат.

— В полицию я сам пойду, сам, мерзавка! — не ему, а ей, сестре, закричал, теперь уже не сдерживаясь, Володя, хотя по улице шли люди, и люди эти не могли не остановиться с большим любопытством, чтобы послушать. что такое делается около полковничьей квартиры.

Володя раз за разом начал дергать звонок, но не дверь, а форточка отворилась в ближайшем к крыльцу окне, и в форточку крикнула Еля:

— Володька, уходи сейчас же вон!

— Не уйду, нет! — вне себя отозвался ей Володя.

Но тут отворилась дверь, и из нее показались уже двое солдат, и один из них схватил Володю за левую руку, другой, — прежний, — за правую, и, как он ни упирался, свели его, точнее стащили на улицу.

Несколько человек, — больше женщины, — глядели во все глаза, и Володе стало противно это, он обмяк как-то сразу всем телом и пошел от крыльца развинченной, расслабленной походкой, бормоча все же:

— Ничего, негодяйка, я еще приду, погоди… Я приду еще, приду, погоди!

Прийти он думал теперь не один, а с матерью. В нем все дрожало; смотрел он только вниз, под ноги, и не заметил, как мимо него проехал из канцелярии своего полка Ревашов, направлявшийся в офицерское собрание пехотного полка для встречи начальника дивизии Горбацкого.

Встретившись в собрании с отцом Ели, Ревашов пришел к решению, которое счел для себя единственно возможным, а в то время, когда он говорил с доктором Худолеем, Володя говорил с матерью и удивлялся, — в который уже раз за свою, пока еще не очень долгую жизнь, — тому, как она относится к явному безобразию (на его взгляд).

Она, — плохо причесанная, очень неряшливо одетая, — должна была, конечно, и причесаться и приодеться, раз сын тащил ее в квартиру полковника, — так ей представлялось начало этого щекотливого дела, — он же ни одной минуты не хотел ждать: по его мнению, дело это не терпело отлагательств.

Потом вдруг, уже причесавшись и надев новое платье, Зинаида Ефимовна уселась перед столом, задумчиво подперев голову, и сказала:

— А может, он на ней женится, этот полковник?

— Да не женится он, что ты, мама! — ухватясь и сам за голову, завопил Володя.

— Да ведь как сказать-то, — начала раздумывать вслух мать, — в чужую душу не влезешь, чужая душа — потемки… А если намерение у него есть, так ведь зачем же его мы будем зря только злить?.. Вот придем мы, а он…

— Придем, а он пусть нам и скажет про свои намеренья, — перебил Володя. — А пока не придем мы, можешь на этот счет успокоиться, мама, — он сам ни за что не скажет!

— Да почем же ты знаешь, Володька? Ты же ведь его не знаешь, с ним ни разу не говорил, — по себе, что ли, ты судишь?

— Каждый человек по себе судит! — срыву решил Володя, однако мать поглядела на него неодобрительно.

— Вот ты какой оказался! Другого подлецом называешь, а сам, выходит, тоже из подлецов подлец!

— Это на каком же основании? — возмутился Володя.

— Да все на том же самом, — невозмутимо сказала мать.

— Я тебе только психологию этого подлеца Ревашова хочу объяснить.

— А я покамест не знаю еще, подлец он или не очень.

— Ну, одним словом, идешь ты со мной или нет?

— Что же ты мне и подумать не даешь!.. И чего ты своей поспешностью достигнуть хочешь? Теперь уж его полная воля, полковника этого, — вот я тебе что скажу… Было бы раньше ее к нему не допускать, а теперь… как если захочет отбояриться, то и отбоярится.

— Вот мы пойдем и сейчас это узнаем, — продолжал настаивать Володя, но мать решительно сказала:

— Что же ты мне даже и подумать не даешь!

И ушла к себе в комнату и притворила за собой дверь.

Минут через пять (Володя был еще дома, стоял у окна) она показалась, чтобы сказать:

— До восьмого класса ты дошел, — должен уж понимать: это дело у них с полковником обоюдное…

Потом опять затворилась, не желая и слушать, что ей на это мог бы возразить Володя.

Прошло еще минут десять, Зинаида Ефимовна вышла из своей комнаты в какой-то старомодной шляпке с пером неизвестной Володе птицы (известно ему было только то, что ничего новомодного у матери вообще не было) и сказала:

— Ну вот, допустим, пришли мы, а вдруг она и меня не впустит, как тебя не впустила? Ведь только сраму зря наживешь, а делу ничуть не поможешь, — это ты знай своей глупой башкой.