— Кажется, французский.

— Да, французы там основались.

— То-то что французы.

Когда уселись под деревом и принялись за свой обед, Матийцев испытал мало знакомую ему радость, что вот благодаря ему будет сыт сегодня так, как, может быть, не был сыт уже давно, этот сразу полюбившийся ему юнец, бросившийся в огромную жизнь один, без всякой поддержки, ради серьезнейшего дела, в полную возможность которого он поверил, несмотря на всех этих прокуроров и председателей судов, несмотря на всех приставов — судебных, становых и прочих, несмотря на всех жандармов, на всех шпиков, на всех околоточных и городовых и стражников.

Главное, что он видел в этом юнце, было то, что вот он уже умудрен жизнью, он уже делает в ней что-то такое, от чего не разбогатеют ни голопеевские бельгийцы, ни керченские французы, и он не может даже подумать сказать о себе так, как вырвалось у него лично только на суде: «Я хотел уничтожить себя, как подлеца!»

А Коля Худолей, насыщаясь совершенно деревянной копченой колбасой и черствой булкой, говорил в то же время с большим увлечением:

— Это у вас вышло знаменито, что вас ударило в голову, хлопнуло: получилось так, — не своим же стулом в руках Божка коногона, а всем шахтерским бытом, всей этой жизнью страшной, какою вообще рабочие наши осуждены жить! Чем осуждены жить? Нашим государственным строем, вот чем… Между тем кто же добывает уголь? — Шахтеры! А без угля, — это вы вполне ярко выставили, — какая может быть промышленность в России? Кустарная, какая была при Иване Грозном!.. А вот в Баку, — я был в Баку, — кто добывает нефть? — Нефтяники! А у нефти огромное будущее, не говоря о том, что нефть и бензин из нефти проникают и теперь куда угодно… А кто городишко этот построил? А кто железную дорогу к нему провел? Всё они же, рабочие, — первые люди на земле, — двигатели всей жизни, — вот кто! Вы и подчеркнули это на суде… И выдумка эта ваша, будто вы как раз самоубийством хотели кончить, когда Божок к вам залез и к жизни вас вернул, только уж к настоящей жизни, а не к обывательской, и чем вернул? — тем, что по голове хлопнул, — это выдумка, как же она кстати пришлась! И как же я вами любовался, когда вы говорили это! Вот, думаю, как инженера этого по голове хлопнуло, и он воскрес, так и всю Россию нашу не иначе, как очень скоро хлопнет, — именно по голове хлопнет и, главное, скоро, вот в чем радость моя была!

— Хлопнет, вы полагаете? — спросил Матийцев удивленно.

— Не-пре-менно хлопнет! — уверенно ответил Коля.

— И кто же все-таки хлопнет?

— Как «кто хлопнет»! Мы с вами и хлопнем, — вот кто!

— Вон как вы думаете!.. И верите в то, что еще даже и скоро?

— Непременно скоро! Ведь рабочих уже раскачали даже здесь, в Донской области… А на Кавказе-то как! А в Питере, в Москве, в Иваново-Вознесенске!.. В Москве Пресня разве забыта? А в Крыму, в Одессе броненосец «Потемкин», крейсер «Очаков»? Не только ничего не забыли, а как следует во все это вникли рабочие, — почувствовали, что они — сила… А ведь только это и надо нам, чтобы сознание своей силы у рабочих появилось: дальше уж там покатиться должно, как по рельсам.

Матийцев смотрел на тонкое в линиях, но по-южному загорелое лицо Коли, снявшего здесь свою фуражку, и думал, пока говорил он, что сделал в этом юнце как будто какое-то большое приобретение, нашел то, чего ему не хватало. В ту сумятицу мыслей и ощущений, которая его охватила, этот юнец с украинской фамилией как будто внес шахтерскую лампочку, позволившую ему самому, инженеру Матийцеву, рассмотреть как следует, что к чему и зачем. Рассмотреть вблизи то, что ему представлялось чрезвычайно далеким, — вот это так находка, вот это так неожиданность! Точно с неба свалился и вот теперь сидит рядом с ним и ест деревянную колбасу, как лакомство!..

— Вы вспоминаете девятьсот пятый год, Коля, — сказал он, — и тогда Россию действительно хлопнуло, но хлопнуло там, на Дальнем Востоке, — хлопнуло извне, я хочу сказать: сначала извне, а потом уже рикошетом хватило изнутри. Так это произошло, если припомнить историю. Сначала извне, а потом уж изнутри, — на этом я делаю ударение. А вы уверены, что опять, и притом скоро, хлопнет по голове. Откуда же ожидают этого? Ведь не с Востока же, а?

— Нет, не с Востока, а с Запада, — твердо сказал Коля.

— С Запада, вы полагаете?

— Да, конечно, с Запада! Ведь Запад усиленно готовится к войне с русским правительством, а русское правительство потихоньку ополчается на войну с Западом… А что может выйти из этого ополчения, мы уже имеем понятие: Дальний Восток открыл нам глазки.

— Темное предчувствие этого есть у меня, — сказал точно про себя Матийцев.

— Какое же «темное»? Вы на суде говорили об этом вполне ясно, — подхватил Коля.

— Я не все помню, что я говорил: у меня в голове очень стучало… Говорил как-то машинально и многого не помню.

— Ничего, зато я помню… Думаю, что и прокурор не забудет. Во всяком случае, вам ведь еще предстоит суд по своему уже делу, по обвалу в шахте? Это послезавтра, я видал там, на стенке где-то.

— Да, послезавтра… Приходите слушать.

— В том-то и дело, что рисковать не имею права, — в том-то и дело, — покачал головою Коля. — Мне уже сегодня вечером надо сматывать удочки, чтобы не задержали. Что я нынче в суд попал, и то уж была с моей стороны большая неосторожность, но я тут вышел сух из трясины, а вторично так выйти, — это уж наверно можно сказать, — не удастся. Так что я уж туда (он кивнул в сторону города) больше не зайду, а вот как есть отсюда двину по большаку.

— Что вы, Коля! — испугался за него Матийцев. — Куда же это вы пойдете по большаку в одной рубахе?

— Ничего, такая уж у меня профессия, — улыбнулся Коля. — А что в одной рубахе, так я ведь на юг, на Кавказ, — там долго еще тепло будет.

— Смотрю я на вас, Коля, и думаю: какая странность! Вот вы говорили, что ваш отец — филантроп, «святой доктор»… А давно ли он стал таким? — спросил Матийцев.

— Этого уж не знаю. Я помню его таким с детства.

— Мой отец уже умер, — раздумчиво продолжал Матийцев, но о нем тоже могли бы говорить: «святой учитель», — он был учителем, а до того, до учительства, военным, только не врачом, — офицером на Кавказе. И вот именно теперь я вспоминаю его историю и думаю: а ведь его тоже хлопнуло так же, как и меня, его единородного сына. Если бы мне рассказать вам об этом, как он рассказывал мне, получилась бы целая повесть, которую можно было бы назвать так: «Непонятный зверь»… Рассказать? Будете слушать?