Небольшая головка Ели в греческой прическе (очень прочная оказалась эта прическа!) глядела на Ревашова невинными большими детскими глазами; длинная шея немного изогнулась вправо; с левого покатого плеча, теперь матово ясневшего, спустилась вниз рубашка и бойко в сторону глядела небольшая шестнадцатилетняя грудь с розовым соском.

Полковник поглядел на нее ленивыми уже глазами и заговорил размеренно:

— Видишь ли, насчет Коли твоего — это у меня экспромт… У губернатора вчера я не был и не винтил, — в карауле сегодня совсем не мой полк, а ваш, пехотный… а ты этого и не знала!.. Затем, еще что?.. В тюрьме я, конечно, не был: о-хо-та по этим учреждениям кому-то ездить!.. Никакого Коли не видал…

— Ка-ак так не видал? — очень изумилась Еля, даже рубаху натянула на плечо.

— Так и не видал!.. И ни о чем с ним не говорил, конечно, и ни от чего он не отказывался… Все это, одним словом, мое сочинение…

— Вот не ожидала я, чтобы ты, командир полка, и так умел сочинять!

Еля посмотрела на него внимательно и добавила:

— Ну, ты сегодня… то есть завтра, к нему поедешь…

— Куда поеду?

— К губернатору… Милый Саша, милый!.. Ради меня сколько насочинял! Это чтобы я его полюбила!.. Дай я тебя поцелую крепко-крепко!..

Она подалась вперед и протянула в его сторону голые тонкие руки… Ревашов чмыхнул носом и подставил ей щеку для поцелуя.

— А теперь я буду спать… Убери, пожалуйста, тарелку с кровати!

Ревашов кашлянул, взял тарелку и вынес ее в столовую. Он был теперь в ночных туфлях, вышитых серебряной ниткой по тонкому, табачного цвета сукну, и без тужурки, в одной фуфайке серой, плотно обтянувшей его спину и грудь, ожиревшие, как у всякого, начавшего уже шестой десяток жизни, но еще крепкого человека. В столовой он еще походил немного, подумал, выпил немного рому.

— Вот что, милая, — сказал он, войдя в спальню и стараясь взять совершенно уверенный тон. — Ты все-таки сейчас поедешь домой (денщик найдет извозчика) и скажешь, — пока, — понимаешь, — что ты была в театре…

— Спасибо, Саша!.. Я уже один раз приехала на извозчике домой в такое время, и, представь, — действительно из театра, — и что там было тогда!.. У меня такой старший брат, что… «Ты, — кричал он, — честь семьи мараешь!..» Честь семьи! — Тем, что была в театре!.. Покорно благодарю!.. Он меня и тогда чуть было не убил, а уж теперь, если я одна приеду!.. Он совсем бешеный у меня,

— Гм… Хороши братцы!.. Один острожник, другой бешеный… а третий что такое?.. Часы с кукушкой бьет?.. Семей-ка!..

— Ворчи-ворчи… А зачем тебе моя семейка?.. Семейка моя к тебе не придет, не бойся, — у тебя будет только маленькая женка, — да?.. Маленькая, любименькая, хорошенькая и… умненькая… да?.. Ты, может быть, думаешь, что я — глупая?.. Нет!

— Я вижу, что нет!

— А отчего же ты это так уныло?.. Ты должен быть рад, что я… Ведь я же рада!

— Еще бы — ты!

— А ты не рад? Не рад?.. Ты сейчас только говорил мне, что рад, что я — твое солнышко!.. Ведь ты же называл меня своим солнышком?.. Или ты и здесь врал?.. Да?.. Врал?.. Скажи!..

Хрустально звенящие чистые ноты, близкие к рыданию.

— Видишь ли, — нет, тут я не врал, — думал вслух полковник, но вдруг вспылил: — Ну, ты сама, если не глупая, пойми же, черт возьми, — это скандал на весь город!.. Полковник Ревашов, командир полка, вот-вот бригады, — и… и… гимназистка!.. Что тут общего?

— А-а!.. Тебе стыдно какого-то города?.. Хорошо!.. Завтра мы будем кататься по городу, — целый день будем кататься, — да, Саша?.. И пусть все решительно тебе завидуют! А Лия Каплан пусть отвечает про Верцетрикса!.. Это моя бывшая подруга — Лия Каплан, на одной парте со мной сидела… Ну, потуши, пожалуйста, электричество, и будем спать… А письмо маме напишем завтра.

Ревашов решительно подошел к штепселю и повернул его. И наставший вслед за тем мрак был тепел, мягок, полон девичьих шепотов и полусна.

А наутро Вырвикишка действительно принес совершенно потерявшей голову Зинаиде Ефимовне записку от Ревашова. Правда, записка эта была составлена в таких выражениях, что не давала повода думать определенно и радостно: хлопоча об участи брата, задержалась допоздна и пришлось ей заночевать не дома, — но была к этому письму приписка самой Ели:

«А что касается Верцетрикса, то пусть об этом отвечает историку Лия Каплан».

Она очень зорко следила, чтобы именно это, ею самой засургученное письмо попало в руки очень удивленного Вырвикишки, которому Ревашов говорил в это время веско:

— И передай, чтобы сюда не трудились приезжать, пенял? Я сам приеду!

Зинаида Ефимовна ждала Елю до поздней ночи.

Она всегда спала после обеда, поэтому засыпала поздно с вечера: сидела одна и пила чай в прикуску.

Она никогда не читала, она тщательно избегала карандаша, чернил и бумаги, она не раскладывала даже пасьянса, когда сидела так одна.