— Вы направляетесь в Сен-Дизье? — спросил этот мужчина, поздоровавшись с ними. — Я позволил себе спросить вас об этом, потому что мы, кажется, — одного поля ягоды, а мне об этом месте говорили много дурного.

По его словам, эпидемия самым безжалостным образом опустошила этот городок с населением в две или три тысячи человек. Он, кажется, расположен в низине с очень нездоровым климатом, на берегу пересыхающей летом речушки. Питьевой воды там едва хватает на самое необходимое. Кучи нечистот в Сен — Дизье — вещь совершенно обычная. И достаточно потянуть носом, чтобы расшифровать иероглифы, сообщающие о местоположении отхожих мест. Люди там мерли как мухи. В живых осталось, кажется, не больше четверти жителей городка, совершенно отупевших, смирившихся со своей участью и даже вполне удовлетворенных этой растительной жизнью без будущего.

— Похоже, что веселого там мало. Мне посоветовали обойти это место стороной. Увидев женщину, я позволил себе обратиться к вам, чтобы предупредить.

Несмотря на непринужденность манер, он скромно остался стоять на обочине дороги. Анджело отнес его к категории мужественных и проницательных мизантропов.

— Мы уже получили об этом предварительное представление, — ответил он ему и рассказал о том, что с ними случилось в деревне.

— Меня это не удивляет, — сказал мужчина. — Не будь у вас вашего хладнокровия и пистолетов, они бы всенепременно с вами разделались. Я тоже знаю, чего стоят эти славные люди. Возможно, в нормальное время вас бы встретили самым гостеприимным образом. Заметьте, что это весьма вероятно. Остается только узнать, не является ли нормальным то, что мы сейчас наблюдаем. Я видел одну обезьяну, которую научили курить трубку. Кнутом можно добиться чего угодно, и даже сделать этих славных людей вполне безобидными.

— Извините за нескромный вопрос, — сказал Анджело, — вы издалека идете?

— В вашем вопросе нет ничего нескромного, — ответил мужчина. — Что мы все — и вы, и я — делаем на дорогах? И спрашивать не надо, все и так ясно: мы удираем. И естественно, что едем мы издалека. Я уже два месяца в дороге. Я еду из Марселя.

Это была целая экспедиция. Он выехал из города в конце августа, когда болезнь свирепствовала там самым безжалостным образом. Каждый день в городе умирало на восемьсот-девятьсот человек больше, чем обычно. Продукты продавались из-под полы по бешеным ценам. Как и везде, сборщиков трупов, могильщиков и даже санитаров вербовали по тюрьмам. Люди умирали не только от холеры, но и от самых разных причин. Мародеров расстреливали. Было так просто стать мародером. Крепкие мужчины каждый день убивали по семь-восемь отравителей водоемов. Кое-кого из обывателей ловили с поличным, когда те сыпали зеленый порошок у входа в дома и даже на прилавки. С ними кончали в два счета. Число проституток, открыто торгующих своими прелестями на бульваре Бэльзэнс, возрастало пропорционально числу покойников. Такое скопление напудренных и накрашенных красоток, вопреки всякому здравому смыслу, пробуждало неодолимые желания. Ведь так легко сказать: «А, будь что будет!» Дело в том, что в городах, не отличающихся особой суровостью нравов, и в Марселе в частности, холера не лишала людей вкуса к наслаждениям. Оставшиеся в живых вдвойне предавались разврату, и за себя, и за умерших.

Этот человек играл соло на кларнете в городской опере. Он рассказал, как целых два месяца он просто трясся от страха. Как и прочие жители города, он все перепробовал. Нужно себе представить, что значит жить в городе, где люди умирают на каждой улице, в каждом доме, на каждом этаже. Человек пытается найти какую-нибудь щель и забиться туда. Либо, напротив, он вдруг ощущает безумное желание расправить члены и, подпрыгнув, как кузнечик, взлететь к узкой полосе чистого неба над улицами. Человек умирает от желания, его терзают все возможные желания сразу. А погода стояла немыслимо ясная и безмятежная, подавляющая своим роскошным великолепием. Морская рябь сверкала то лазурью, то рубинами в потоках золотистого света.

Опера, само собой разумеется, закрылась; у каждого внутри была своя, гораздо более любопытная опера. Кларнетист в конце концов спросил себя, зачем он, собственно, продолжает метаться в этом гниющем на корню городе. Мучительная острая боль в животе (это называется коликой) заставила его наконец решиться. Он рухнул на постель, плакал, стонал, кричал. С противоположной стороны двора, куда выходило окно его спальни, тоже доносились крики. Потом он заметил, что от криков боль у него прошла. С противоположной же стороны по-прежнему неслись крики, хриплое завывание, похожее на рычание львенка, которое издают умирающие от холеры в момент агонии. Это его окончательно вылечило. Он почувствовал, что совершенно здоров, и сил у него в десять раз больше, чем раньше. Он понял, что холеру можно выдумать,что он только что и делал, а стало быть, лучше отправиться в путь, выдумываяпо дороге что-нибудь менее страшное. У холостяка масса возможностей.

Его совершенно не смущала проблема получения справки о здоровье. Ему и в голову не пришло отправиться в мэрию и стоять в очереди вместе с официальными беженцами, большинство которых умирало, так и не дождавшись справки. Он вышел через рабочие предместья, где люди дохли как мухи, и, следовательно, был свободен как ветер.

— Вы мне только что говорили об убийцах. Так вот, заметьте, убийцы встречаются только в мирных и спокойных местах. Но вам абсолютно ничего не грозит в комнате, где только что произошло убийство. Чем меньше времени прошло с момента преступления, тем меньше вы рискуете. Убитые предохраняют вас от опасности быть убитым.

Сосновыми лесами он прошел через Сен-Анриле-Эгалад, не встретив ни жандармов, ни сторожевых постов. Узенькие улочки, петляющие между домами и садами, были усеяны трупами. Много народу умирало на кучерских постоялых дворах в Сетэме. Люди там ездили во всех направлениях, как по почтовому тракту. Никакого контроля. Все свободны. Хотите умирать, умирайте. Хотите ехать — пожалуйста. Трудности у него возникли только в Эксе, где ему пришлось свернуть направо и идти в обход через Палетту до подножия Сен-Виктуар. Но летом дорога там красивая. А пешком можно везде пройти. На сухих холмах трупы не слишком дурно пахнут; иногда они пахнут чабрецом и лежат тогда в очень благородных позах, потому что они скончались, окруженные величественными картинами природы. Зрелище бесконечного голубовато-сиреневого простора снимает с мышц напряжение и позволяет им расслабляться после смерти. Он заметил, что в сосновых лесах, пропитанных ароматом разогретой смолы, трупы, которые он встречал (один из них был труп егеря), казались зараженными болезнью века: их отличали небрежность позы и печать меланхолии на лице, выражение пресыщенности и благородной брезгливости. От Палетты вверх дорога идет через леса, но, когда вы подходите к скалистым контрфорсам Сен-Виктуар, перед вами открываются бегущие внизу барашки холмов, переплетение лужаек, ложбинок, рощ, равнин и совершенно римских акведуков. Невольно вспоминаются священные гуси на Капитолии, кимвры, закутанные в северные туманы, словно гусеницы шелкопряда в свои коконы. Для умирающего от холеры, пронизываемого электрическими разрядами боли, не существует настоящего, но зато в течение нескольких долгих минут он может отчетливо видеть прошлое и будущее. Вот почему на лицах умерших, в зависимости от их характера, застывает или гримаса, или улыбка.

Он с удовольствием говорил, шагая рядом с Анджело и Полиной. У него уже два месяца не было собеседников, а если таковые и попадались, то с ними нужно было держать язык за зубами и ни в коем случае не говорить то, что думаешь. Смерть — это еще не все, как он теперь понял. Он был счастлив встретить двух молодых людей такого склада, которые вышли победителями из стычки с жителями деревушки. Ему приятно было болтать с ними, но он боялся наскучить им своими разговорами.

Анджело успокоил его. «Мне нравится его манера говорить, — думал он, — все его фразы так выразительны. В этом есть что-то итальянское; истина тут ни при чем! Италия, родина искусств, тебе не хватает только свободы! Он похож на Феличе Орсини, [21] которому столько же лет, сколько мне, но из-за бороды он кажется старым».