Радикальный лагерь встретил книгу Чижа негативно. Один из рецензентов осудил автора за «слепое доверие» к способностям Достоевского-психиатра и повторил мысль Михайловского о том, что интерес писателя к патологии коренился прежде всего в его болезни23. Тем не менее недовольство рецензента вряд ли было оправданно: сознательно или нет, книга Чижа воспроизводила все клише тогдашней радикальной критики. После ее публикации сторонники Михайловского неожиданно получили подкрепление в лице представителя научной медицины. Критики с нетерпением ожидали новых патографий Достоевского, которые бы санкционировали их подозрения в ненормальности писателя, — и такие работы не замедлили появиться.

Тогда как Чиж только намекнул на возможность написания в будущем патографии Достоевского, литературовед Д.Н. Ов-сянико-Куликовский открыто призывал исследовать «душевный разлад» писателя. Ссылаясь на Чижа, он заявил, что подобное исследование раскрыло бы «интимную психологическую связь» между собственной патологией Достоевского, «жестокостью» его таланта и направлением его религиозно-нравствен-ного поиска24. В свою очередь, князь-анархист П.А. Кропоткин (1842–1921) обратился к врачам за ответом на вопрос, почему произведения Достоевского пестрят «болезненными» типами. Он назвал поздние романы Достоевского «нездоровыми», «сфабрикованными с целью вывести, здесь — немного морали, там — каких-то жалких персонажей, взятых из психиатрической больницы». Их персонажи «страдают или психической болезнью, или нравственным извращением». Ссылаясь, вероятно, на Чижа или Муратова, Кропоткин сочувственно упоминал о том, что «российский специалист по нервным болезням нашел представителей всех видов подобных заболеваний в романах Достоевского, особенно в “Братьях Карамазовых” — этой странной смеси реализма и дикого романтизма»25. Антигероям Достоевского Кропоткин противопоставил положительных персонажей Тургенева и еще более положительных — Чернышевского. Его идеалом был Рахметов — сильный физически и нравственно, с естественно-научным образованием, критически, но «позитивно» мыслящий, готовый действовать и не боящийся насилия, — одним словом, образец революционера. По сравнению с ним персонажи Достоевского казались «слабыми, неустойчивыми, подчиняющимися капризу, склонными к иррациональному бунту»26.

Как и в случае с Гоголем, психиатры явным или неявным образом ссылались на мнение радикальной критики о том, что с Достоевским «не все в порядке», а критики — на мнение ме-диков-экспертов. В политизированной атмосфере конца XIX века эти высказывания критиков и врачей получали общественный резонанс. Возможно, медики искренне верили в то, что своими экскурсами в работы Достоевского они популяризируют психиатрию и помогают поставить объективный диагноз писателю. На деле произошло то, к чему и стремились многие из них, — врачи оказались вовлечены в политические дискуссии на злобу дня.

Другим результатом такого сотрудничества стало то, что ярлык «жестокий талант» получил медицинское одобрение, а слух о болезни писателя превратился в формулу, объяснявшую чуть ли не все его творчество. Современники Достоевского, как и последующие поколения, постоянно манипулировали его образом, делая из него то героя, то антигероя, то пророка и визионера, наподобие «безумным гениям» эпохи романтизма, то разрушенного болезнью полуидиота, чей недуг мешал ему видеть вещи в их истинном свете27. Если датский критик Георг Брандес писал об «эпилептическом характере» произведений Достоевского как свидетельстве его «ясновидения», то психиатр Ломброзо вывел писателя образчиком «эпилептического гения», быстрыми шагами идущего к вырождению28. И в наше время психиатры продолжают писать о том, что эпилепсия Достоевского оказалась «пусковым моментом той сверхидеи мировой гармонии, что как путеводная звезда вела писателя на протяжении всего его творчества»29. Даже если на словах психиатры и историки литературы стремились к тому, чтобы прояснить диагноз и демифологизировать болезнь Достоевского, их работы на деле производили противоположный эффект.

Как это было в случае с Гоголем, с переменой политической атмосферы на рубеже XIX и XX веков изменилось и отношение к Достоевскому. После крушения в 1880-х годах политической программы народников авторитет Михайловского как критика также пошатнулся. Для литературно-философского авангарда Достоевский оставался знаковой фигурой. Владимир Соловьев, Дмитрий Мережковский, Лев Шестов писали о нем даже больше, чем их предшественники, однако акценты расставляли другие. Если народники в сердцах сочли интерес писателя к «униженным и оскорбленным» проявлением «патологической жестокости», то новое поколение увидело здесь особый взгляд на человеческую природу — как глубоко интимную, противоречивую и трагичную. В отличие от народников, возлагавших надежду на переустройство общества, их преемники скептически относились к возможностям общественной деятельности в том, что касалось изменения человеческой природы. Принимая, что страдание и зло имеет глубокие корни в жизни человека, они сделали Достоевского союзником в своей критике социальной активности и позитивизма. Писатель когда-то сравнил социалистов с врачами: те и другие оптимистически верят в исцеление мира и человека. Сам он придерживался мнения, высказанного в «Анне Карениной» JI. Толстым: «Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, что нет и не может быть ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит “Мне отмщение, и Аз воздам»”»30.

Критики из радикального стана считали Достоевского неспособным вывести в своих произведениях положительного героя — «здорового» и рационального человека с прочными моральными устоями. Но ведь Достоевский, — возражали им идеологи молодого поколения, — создал своих персонажей не для того, чтобы соперничать с позитивистским идеалом, а как антитезу к нему. Он показал скрытое, интимное, иррациональное измерение человека, защищал ценность внутреннего мира и личной свободы в противовес ценностям рациональным и общественным. В сборнике «О новых причинах упадка и новых тенденциях в современной русской литературе» (1893), ознаменовавшем новый этап в литературной критике, Д.С. Мережковский (1865–1941) утверждал, что «бедные критики-реалисты» — те, кто назвал Достоевского «гуманитарным священником», «жестоким талантом» и «литературным Торквемадой», — оказались неспособны понять всю его сложность и величие. Но Мережковский, как и его литературные противники, не смог избежать того, что Исайя Берлин назвал «Russian attitude», — стремления считать работы автора продолжением его жизни. Он верил, что сила Достоевского как писателя лежит в его личных страданиях. Душа его «соткана из контрастов», и это якобы дало Достоевскому почти мистическую силу прозрения, видения человеческих глубин. Находясь «ближе к нам», чем любой из писателей-современников, Достоевский был пророком новой эры, которая — верил Мережковский — должна была стать царством духа31.

Десятилетием позже Лев Шестов в новаторской работе «Достоевский и Ницше. Философия трагедии» (1903) также списал взгляд Михайловского в архив как устаревший32. Народники верили в позитивизм — в то, что развитие наук и улучшение социальных условий автоматически вернет человечество в неиспорченное, «возвышенное» состояние. По мнению Шестова, заблуждением было бы считать страдание необязательной, придаточной чертой человеческого существования, от которой можно избавиться при помощи науки и разума. Народники создали утопическое видение рационально устроенного общества, в котором страданию не будет места. Из этого следовало, что ныне живущие поколения должны жертвовать собой в бесконечной борьбе за такое будущее. Напротив, Достоевский призывал к жалости и гуманности в настоящем, а значит, и к принятию жизни такой, какая она есть. Шестов противопоставил дешевому социальному оптимизму истинное трагическое отношение к жизни. Ссылаясь на Ницше, он противопоставил позитивистам, радикалам и реалистам — «маленьким людям», «людям здравого смысла», которым не дано понять трагедию человеческого существования, — «людей трагедии».

Психиатры поспешили изменить свое мнение вслед за критикой. Эта перемена сопровождалась важнейшими концептуальными сдвигами в самой психиатрии, включая пересмотр понятий нормального и патологического, гениальности и вырождения, болезни и творчества. Резкая граница между нормой и аномалией, понимание нормы как разумного, морального и «прогрессивного», а аномалии — как ее противоположности — все это было поставлено под сомнение в дискуссиях о Достоевском. В результате психиатры разделились на тех, кто оказался захваченным новыми идеями, и тех, кто не симпатизировал им.