я купил палатку — двухместную — за тысячу рублей. с надписью ‘норвегия’. наверное из китая. это еще лучше. принес домой. сел на стол. стал звонить знакомым девушкам — предлагать с палаткой где-нибудь погулять. катя павлова согласилась. мы ушли за хлебозаводский парк — за железную дорогу — к тэцовским почти что трубам. там болотца и камыши — сладкие лютиковые и аир. палатку несли как большую булку — такая компактная — потому что на телескопическом каркасе. поставили в пять минут — и туда залезли. уселись друг против друга. ну что — катя? — что скажешь? — я улыбаюсь. замечательная палатка. — отвечает катя. у палатки отстегивается потолок — остается сеточка. сетчатые окошки. майское утро.

лальск когда-то был вологодским городом — и имел на гербе две куничьи шкурки. а теперь он — наш вятский поселок — очень северный — возле лузы. но города не перестают быть городами. бывшие города — важные папаши. и можно всегда от них ожидать неожиданной роскоши в учреждениях и квартирах, щедрости и сюрпризов, по-городскому свободных душ, элементарной городской любви, прохладной городской нежности. неожиданных товаров на прилавках магазинов — попробуй такое где-нибудь еще найди. только например в лальске — в магазине ‘центральный’ — который вместе со вторым жилым этажом и заколоченными чердаками можно легко перенести на коробок спичек — и унести в вельветовом кармане. мы наткнулись в лальске на велосипедный прицеп. синяя тачка на одном колесе — с отражателями — большая, сияющая — такая чудесная. он стоил чуть больше тысячи рублей. очень многие замечательные вещи стоят тысячу или сто (или дважды сто — двести) — потому что это очень правильные очень позитивные цифры. мы немедленно его купили — вытащили на улицу и стали думать как из лальска будем домой тащить? — до кирова триста почти километров — а мы сейчас даже не на колесах. с ним не полезешь в рейсовый автобус. железной дороги здесь нет. железная дорога в лузе — от лальска в тридцати километрах. эти километры мы тряслись в кузове неизвестного автомобиля. на краю лузы прощаясь мы спросили у водителя — что у него за машина? а он не ответил — и денег от нас с прицепом не взял. мы шагали сквозь лузу — до вокзала — прицеп волокли за собой. полночи сидели в зале ожидания — караулили с котласа электричку. потом ползли в киров в этой электричке — самой медленной на земле. на котласской ветке она почему-то ходит как конный трамвай. в кирове с вокзала позвонили жене. она нас ждала гораздо раньше — из лальской командировки. мы живем недалеко от вокзала. велоприцеп и мы пересекли привокзальную площадь — мимо бессовестных таксистов — полезли в гору по улице горького. все это время старый вологодский город лальск качался и брякал в нашем велоприцепе — размахивал уличными столбами, синими занавесками, фантастическими антеннами (в контурах которых — чья-то земная судьба), коррозирующими флюгерами, оградами и балконами, разбитыми беседками, верандами без стекол, окнами вытянутыми в ромбы и овалы, щегольскими водосточными трубами — пел вместе с нами и радовался пути.

в холодильнике лежали копченый гусь и сырая нога барана. хозяева квартиры на неделю уехали — а нам сказали: вы уж пожалуйста следите чтобы холодильник не отключался — он все время должен гудеть — там у нас новогодние продукты. если заглохнет — тресните вот так посильнее. из бараньей ноги можете сварить суп. мы сами всегда такой варим — обычно в пятницу — перед выходными — вкусный-вкусный.

мы были рады оставленной нам трехкомнатной пустой квартире. а супы мы не особенно едим. мы лежали на широкой кровати. жгли вереск и сандал. открывали настежь все окна. слушали музыку. смотрели телевизор. уединенно существовали в комнатах. долго спали. за окном с утра было темным-темно — старым джемпером нависало поздненоябрьское небо. а потом наступала ночь. нас было трое — мы с женой и дочка. это был буферный какой-то район — смутный: посреди неживых фрагментов частного сектора — девятиэтажные постройки. буквой г — буквой п… котлованы со сваями. строительный мусор. открытые помойки. арматура из земли поперек троп. в общем незачем было выходить наружу. даже на балкон.

на четвертую ночь гусь и баранья нога вылезли из холодильника. жена первая услышала как скрипнула в кухне дверь. что-то тупо завозилось о линолеум. ударилось о плинтус. кто-то икнул: гунь гунь. жена села на кровати — и разбудила меня. дочка спала между нами. место было в квартире — но мы спали так: пространство все-таки здесь чужое — к тому же мне нравится обнимать их обеих.

мы вышли в коридор — включили свет — и сразу же их увидели. шатко и вяло они двигались вдоль стены от кухни в нашу сторону. наша дверь была в центре коридора и открывалась в комнату. мы стояли в раскрытой двери. оба мы были голые. я держал себя в кулаке — насколько вмещался. жена никак не прикрылась. я взглянул на ее груди — они были голубыми и совершенно гусиными. окоченело сморщились соски. я видел что жену охватил ртутный ужас. гусь и нога шли. гунь гунь. — опять проикал кто-то. наверное гусь — хоть у него и не было головы. я шевельнулся — и ледяные жуки густо и медленно поползли мне в ноги откуда-то снизу затылка. я подумал: как они там живут? как вмещаются?

резкие запахи сырого и копченого. яркий свет двух коридорных таблеток-плафонов. когда гусь и нога к нам приблизились — мы отступили в комнату и прикрыли дверь. мы слышали как они касались ее и об нее торкались пока проходили мимо. они слепые. — сказал я жене. жена всхлипнула. потом еще. потом чаще. я дернул ее за волосы — довольно сильно.

мы снова выглянули. они шли — оставляя на полу маленькие лужи и льдинки — начинали оттаивать. первая и вторая (наша) комнаты дверями выходили в коридор. а третья — самая большая — начиналась за устьем коридора. в той комнате был балкон — не застекленный и чуть приоткрытый. я спросил жену: как ты себя чувствуешь? жена спросила сухо-сухо: мы можем не сойти?.. с ума. — она имела на мысли — ей было тяжело говорить. — не знаю… но кажется раз они вылезли — мы должны поймать их.

мы подошли и наклонились над ними. я осторожно взял гуся на руки. он был шершаво-мокрым. я сказал: гунь гунь. гусь довольно похоже скрипнул. возьми ногу. — сказал жене. — у нее нет ни глаз ни зубов. они безвредные.

не прижимая животных к себе мы отнесли их на кухню. холодильник молчал. мы открыли его — и дверцу морозильной камеры. уложили ногу и гуся. основанием ладони изо всех сил я треснул по холодильнику в верхний правый его угол. он загудел. мы вымыли руки. разлили по чашкам холодный чай. мы надеялись что теперь они не вылезут. надежда оказалась верной. уходя — мы туго закрыли кухонную дверь на тряпку. если вылезут — пусть слоняются здесь. bon nuit.

легли. обнялись. дочь вздрагивала и насвистывала. с женой окунулись друг в друга осторожно и быстро — чтобы лучше уснуть. раскатились по краям кровати — пыхтящую жаркую дочь опять закатили на середину. долго гладили ее под пижамой по животу. ну и история. чем только не случится заниматься родителям пока дети дрыхнут.

в течение следующих трех дней — которые до приезда хозяев мы прожили в той квартире в доме № 2 по улице блюхера — холодильник останавливался дважды — и оба раза днем. беспокойных копченого гуся и баранью ногу мы ловили довольно ловко. первый раз — у обувной полки. второй — тут же у холодильника. тогда они только и успели что приоткрыть грязновато-белую дверь.

я влюбился у полину. сердце бьется о штанину. эти стихи сложили не мы — а русский народ. мы же только шепнули их однажды нетрезвой слегка полине — такой кругленькой! среди каштанов и качельных скрипов. полина сначала опасно фыркнула и вздернула брови. а потом — как схватит нас за сердце!

милый наш коллега — старинный господин сайкаку в новелле о монахинях-певицах — гуляющих на лодках в гавани осаки сетовал что ныне они ничем не отличаются от уличных дешевых потаскушек — и что цена им охапка дров или пара сухих макрелей. когда-то они зарабатывали пением молитв — теперь распевают любовные модные песенки. на юных монахинях тростниковые шляпы — желтые халаты из бумазеи — нарядные носки. они снуют среди кораблей — стоящих в гавани — и на глазах у всех переходят на заезжие корабли со своих лодок — ‘без всякого стыда’ — к тем кто вдали от жен в одиночестве спит головой на волнах как на подушке — и возвращаются очень быстро. помимо пения и короткой любви осакские девицы приторговывают амулетами и раковинами сугай помогающими роженицам. уразумели? — спрашивает господин сайкаку в конце. мы уразумели — конечно же. авторская грусть безбрежно нам дорога. но рассматривая в лупу фигуры собственной судьбы — обшаривая в телескоп закоулки собственной поэтической вселенной мы не можем не думать о том что обменивать любовь на сухих макрелей — или на бутылку керосина из хозяйственного ларька — или на фонарное стекло — или на апельсин и яблоко — или на кулинарный помазок из гусиных перьев — небесно хороший поступок. такими затевались предметы — и отношения между ними — то есть предметный мир. не можем не грустить по таким поступкам. всем сердцем ожидать их. стремиться к ним.