— Э-э, вы что-то очень расчетливы не по годам, очень расчетливы! — с заметным раздражением принял это художник. — Это только нам, старикам, впору, а? — обратился он к Карлу Куну, на что тот сочувственно потряс головой.

После этого настало неловкое молчание, которое Лепетов прервал вопросом:

— А что, где сейчас Иван Алексеевич?

— Не знаю-с. Совершенно этого не знаю-с. Гораздо меньше это мне известно, чем всех интересующий вопрос о войне, — ответил Сыромолотов.

— Но ведь он, кажется, довольно давно уже отсюда куда-то уехал, — продолжал Лепетов. — А куда же именно?

— Не знаю-с… В это я не вникал. Он уже теперь человек самостоятельный, и жизнь у него своя. А переписываться друг с другом — этой милой привычки мы с ним никогда и прежде не имели и сейчас не имеем.

С минуту еще после того просидели Людвиг Кун и Илья Лепетов молча, потом, чувствуя большую неловкость, поднялся первым Людвиг, встал и Лепетов.

— Ну, Алексей Фомич, мы уж вам больше мешать не будем, и у нас есть свое дело, так что будьте здоровы, и прошу извинить, — сказал Людвиг, подойдя к художнику проститься.

Простился и Лепетов, теперь уж и со старым Куном, видимо совсем уходя из дому, и весьма непосредственно сказал художник своей «натуре» спустя минуту после его ухода:

— Да, вот поди же, какие спокойные люди на свете рядом с нами живут! Посмотришь на такого, пожалуй и сам если не в войну, так хотя бы в драку полезешь!

Он думал, что Кун если и отзовется на это, то каким-нибудь неопределенным междометием, однако тот неожиданно зло пробормотал:

— Делает такой вид, что очень спокойный! Э-э, schlechter Mensch! [8]

При этом Кун презрительно сморщился и начал кашлять.

Этот кашель не помешал художнику: главное — лицо и руки — он уже вылепил на холсте. Портрет он решил закончить в этот, третий по счету, сеанс и сидел долго, пока не сказал:

— Все. Больше я ничего не могу прибавить.

Он не прибавлял и тогда, когда говорил Людвигу, что очень занят своею новой картиной: это была та самая картина, эскиз которой он набросал несколько дней назад, после того как ушла от него Надя.

Он не сказал бы только, почему именно затолпились вдруг люди в его мозгу и властно потребовали от него, чтобы он воплотил их на полотне большого размера. Было ли это следствием прочитанных им телеграмм из Сараева, или разговоров о возможной войне, или вызвала в нем эти толпы одна только Надя Невредимова своими несколькими словами, своею убежденностью в чем-то, туманном еще, конечно, и для нее самой, но картина стояла перед его глазами неотбойно, и он принялся за нее со всею страстью, на которую был способен, несмотря на годы.

Годы, правда, не сокрушили пока еще в нем ничего, чем он отличался и в молодости как художник. Напротив, с годами он научился яростнее и гораздо успешнее, чем тогда, защищать свое рабочее время от всяких на него покушений.

И когда центр будущей картины для него окончательно определился, когда все горизонтали сошлись на фигуре молодой женщины, идущей впереди с красным флагом, он написал на четвертушке бумаги:

«Вот что, Надя: приходите, если свободны, завтра утром, часов в десять, — попробую написать с вас этюд. А.Сыромолотов».

Эту записку, вложенную в конверт, Марья Гавриловна отнесла в дом Невредимова, причем она попала непосредственно в руки Нади, обрадовав ее чрезвычайно. Конечно, в назначенный час Надя уже вошла в мастерскую, которая была теперь для нее открыта отнюдь не нечаянно.

Она видела, что и сам Сыромолотов был теперь другой: куда девалась его насупленность… Он широко улыбался, он встретил ее, как приготовившийся к тяжелой борьбе может встретить соратника, поспешившего прийти ему на помощь.

— Ну вот, ну вот, Надя, — говорил он, — в вас, стало быть, имеется одна хорошая черта: пунктуальность! Вполне уверен, что откроются для меня и другие, еще лучшие.

— А какие вы находите «еще лучшими»? — не утерпела, чтобы не спросить, Надя.

— Еще лучше будет, если вы сумеете хорошо держаться впереди массы, — подумав, ответил художник.

— Здесь? У вас?.. Подумаешь, какой труд! — пренебрежительно сказала Надя.

— Ишь ты, ишь ты, — что значит молодо-зелено! — подзадоривал ее Сыромолотов. — Там, на улице, вам придется, если придется, конечно…

— Непременно придется! — перебила она.

— Хорошо, допустим… Придется быть в напряжении каких-нибудь десять — двадцать минут, а у меня в мастерской, может быть, десять — двадцать часов. Что, есть разница?