— А разве я что-нибудь сказал? — заерзал на месте кандидат. — Я ведь ничего не сказал, ничегосеньки и не думал говорить!..

— Попробовал бы ты сказать! — презрительно процедил Кулагин. — Познакомимся, — протянул он руку Андрею. — Кулагин. А ты, кандидат, сходил бы, чтоб с с обедом не тянули. А впрочем, и без тебя обойдемся. Конон! — заревел он на весь бивуак и застучал ножом по тарелке.

— Есть, ваше благородие, несем! — послышался голос, и вестовой выбежал из кухонной палатки с миской супа.

…

— Ну как общество? По вкусу? — спросил Кельчевский и, не дождавшись ответа, продолжал — Да, знаете, невесело. В боевых частях все-таки лучше. Опасность очищает. А у нас — болото. Был штабс-капитан Петин — это был человек, а сейчас не с кем даже словом перекинуться. Иван Иванович Иванов — это человек приличный вполне. Он служил в министерстве земледелия столоначальником, но зато чудак, со странностями. Герст — он в отпуску — тоже приличный человек, но немец, сухарь, чуждается всех нас, а прочие?.. — Кельчевский сделал знак рукой, который должен был выразить безнадежность. — Доктор — пьяница. Ничем, кроме выпивки, не интересуется. Кулагин — скот в человеческом образе, а кандидат…

— Да уж, кандидат в рекомендациях не нуждается.

— Он не так прост, как вы думаете. Это штука сложная. Палец ему в рот не клади.

— Это вы насчет железки?

— Ну, в железку это копеечник. Скорее насчет всего прочего… — Кельчевский многозначительно посмотрел на Андрея.

— А что же еще?.. От кандидата?..

— Ну, тем лучше, тем лучше, — уходя от неприятной темы, заспешил Кельчевский. — А теперь пойдемте, я вас с отцом-командиром познакомлю.

Полковник Торопов сидел у окна в высоких сапогах-бурках и крутил собачью ножку. Его лицо как нельзя лучше подошло бы для антиалкогольного музея. Так четко была вырисована на нем густая паутина синих и фиолетовых жилок, так недвусмысленно был окрашен полный нос, так зловеще дрожала на лбу налитая багровая жила, так темны были яблоки глаз, мутны и неподвижны зрачки. Узловатые пальцы и синяя кожа рук дополняли картину. Изо рта его шла струя крутого перегара, которая нагло заявляла собеседникам отца-командира, что последнее очередное возлияние состоялось отнюдь не в давно прошедшие времена, а только что, здесь же, может быть непосредственно накануне визита.

Андрей щелкнул шпорами и начал рапортовать полковнику.

Торопов протянул ему руку и, не дав закончить обычную формулу рапорта, спросил:

— Какую школу окончили?

— На фронте произведен из вольноопределяющихся, господин полковник.

— Скажите. Разве в артиллерии это практикуется? А впрочем, вы, может быть, студент-технолог или политехник?

— Нет, я студент университета.

— Так, так, ну ладно. — И Торопов заговорил о том, что Андрею необходимо принять должность адъютанта дивизиона.

— Слушайте, Казимир Станиславович, но ведь это губка какая-то! — не выдержал Андрей, когда аудиенция окончилась.

— Да, по части спиртного — чемпион, — рассмеялся Кельчевский. — Погодите, еще придется понаблюдать. Вот его друг и приятель, поручик Хазарин, приедет, он сейчас в Минске с казначеем. А казначей тоже по части выпивок не дурак. Торопов сейчас без друзей, потому и хандрит.

Деревушка, на краю которой стояли избы, занятые Андреем и полковником, залегла в складке между невысокими холмами. Нужно было пройти кверху по тропе, которую обступила уже высокая рожь, чтобы выйти к зеленой роще, оставшейся от вырубленного за последние годы мощного леса. Здесь, забросанные полусухими еловыми ветвями, стояли под тенью деревьев зарядные ящики, а рядом протянулись низким строем палатки солдатского типа. Палатки господ офицеров, получше и повыше, заняли центр рощи. Тут же — углами к высоким деревьям — пристроилась и палатка-столовая с плоской брезентовой крышей. Внизу по другую сторону дороги раскинулись коновязи.

С вершины холма от столовой открывалась цепь высот. Дорога ленивыми изгибами перебегала с вершины на вершину. Поля чередовались здесь с поредевшими от солдатского топора перелесками.

Всюду, где хотя бы пара старых сосен давала какую-нибудь надежду на укрытие от аэропланов, были разбросаны маленькие бивуаки походных пекарен, лазаретов, ветеринарных пунктов, кузниц, мастерских, транспортов и обозов.

Фронт был в двадцати — двадцати пяти километрах, но вся эта полоса деревень, полей и лесов, как полотенце вышивкой, пестрела такими придатками армейских стоянок и бивуаков.

По дорогам то и дело рысили ординарцы, катились одноконные военного образца телеги, телефонные двуколки, санитарные линейки; поскрипывая, шли тяжело груженные хлебом и сеном возы; подобно сухопутным катерам, кивали почерневшей трубой походные кухни.

Прифронтовое население незаметно растворилось в солдатском муравейнике. Дома, халупы, сараи были, как на непрерывных посиделках, набиты солдатами, ряды палаток вытянулись продолжениями деревень и хуторов, перекинулись через холмы и реки и, избегая открытых мест, заполнили все рощи, все сады, глубокие овраги и балки.

Андрей предпочел остаться в деревне, подальше от палаток дивизионных офицеров.

Зарядные ящики дивизиона были набиты снарядами. В тылу стоял транспорт с полным комплектом бомб и шрапнелей. Но фронт почти не потреблял тяжелых снарядов, и парчкам нечего было делать. Нужно было большое искусство, чтобы заполнить день.

По утрам лениво, сквозь зевоту, Андрей занимался канцелярией, затем читал, обедал, опять читал, пил чай, отсиживал часы в палатке-столовой, где каждый вечер шла азартная игра. По ночам при свете огарка опять поглощал книгу за книгой, не раздумывая, не критикуя, стремясь только уйти от будней войны.