Книг было мало. Свои, привезенные из России, он давно обменял на десяток ходких романов, купленных другими офицерами во время поездок в отпуск, и, покончив со всеми запасами печатного слова, стал ездить верхом по окрестностям. Газеты «Русское слово», «Речь» и «Биржевые ведомости» приходили ежедневно, но были пусты и благополучны, как сводки верховного главнокомандующего, в которых неизменно сообщалось, что на фронте без перемен.

В пятнадцати километрах от стоянки дивизиона, при станции Полочаны, в снятом с колес вагоне расположилась офицерская лавочка. В этой лавчонке с каждым днем исчезали навсегда то те, то другие товары, а цены совершали плавное, а иногда и скачкообразное восхождение, которое знаменовало собою падение рубля.

Утвердившись в должности адъютанта, Андрей должен был проделать еще одну традиционную церемонию — представиться инспектору артиллерии, высшему артиллерийскому начальству корпуса.

Намеков Иванова и Кельчевского оказалось мало, потребовалось прямое указание Торопова, и только тогда, побрившись и надев белые, серебристые аксельбанты, Андрей отправился в штаб корпуса.

Штаб помещался все в том же господском доме богатого фольварка, где Андрей не раз дежурил телефонистом и где инспектор артиллерии генерал Столомоницкий, убегая от старческой бессонницы, когда весь штаб затихал и даже телефоны прекращали свой надоедливый крысиный писк, часами играл с прапорщиками, а то и с солдатами в двадцать одно.

В комнате офицера для поручений при инспекторе не было никого. Андрей сел у окна и глядел в мутные зеленоватые стекла на размытые дорожки парка, по которым суетливо носились вестовые и денщики с пакетами и офицерскими вещами. Офицера для поручений Сокольницкого, петербургского адвоката из преуспевающих, Андрей тоже хорошо помнил. Он не раз привозил ему пакеты в качестве ординарца. Сокольницкий всегда был в меру вежлив, но как-то скучающе равнодушен и в разговоры не вступал. Он принимал и подавал бумаги барскими брезгливыми движениями белых пальцев, всем своим видом показывая, что это не его дело, все это только игра обстоятельств, но суть остается сутью…

«Было бы самое лучшее, если бы не узнал меня, — подумал Андрей, — или сделал бы вид, что не узнал…»

В штабе стояла предвечерняя тишина, чужих не было, писаря, посапывая и скрипя перьями, лениво усиживали несложные, но многочисленные дела, в полуоткрытую дверь доносились шелест бумаги и постукивание костяшек на счетах. Затем по коридору прошли медленные, шаркающие шаги, ночные звуки которых вызывают в воображении свечу в руке, колпак и шлафрок. Шаги прошли мимо двери, помедлив, вернулись, и на пороге стала фигура Столомоницкого. Андрей вскочил и зашагал к генералу.

Столомоницкий был в потертой плюшевой венгерке, ноги тонули в подбитых беличьим мехом домашних туфлях. Длинные брюки каскадом неаккуратных складок сбегали до полу, и красный широкий лампас прятался в меховой оторочке.

Не вынимая рук из карманов, генерал переступил порог и выслушал рапорт Андрея. Он ни одним мускулом не показал, что эта церемония имеет для него какое-нибудь значение, но когда Андрей отчеканил рапорт, маленькие глазки Столомоницкого оживились, руки птицами вылетели из карманов, сложились в сухие морщинистые кулачки, и генерал, не отвечая на слова рапорта, выпалил:

— Адъютант какого дивизиона, какого?

— Мортирного паркового, — повторил, щелкая шпорами, Андрей.

— Какого, какого? — наступал на него Столомоницкий.

— Мортирного паркового, — еще раз повторил изумленный Андрей.

— Так вы что там? — заорал генерал. — С ума сошли? Да как вы смеете? Вы за кого же это меня принимаете?

За спиной Столомоницкого показалась мягкая, ловкая фигура офицера для поручений. Генерал продолжал выкрикивать в лицо Андрею:

— Так вы вздумали дурачить меня? Я вам покажу кузькину мать!

— Ваше превос… — начал было Андрей.

— Ма-алчать!.. — завопил, взвизгивая, генерал.

«Ничего не понимаю», — с отчаянием подумал Андрей и умоляюще посмотрел на Сокольницкого.

— Я вам говорю! — рявкнул генерал, вплотную подходя к Андрею.

— Но, ваше превос…

— Ма-алчать! Я вам сказал, прапорщик!

Андрей стоял, мигая глазами. Растерянность сменялась бешенством. Какого черта нужно этому картежнику от него, Андрея? Он орет на него, как никогда не орал на солдат. Какая муха его укусила?

— Я вас спрашиваю, — понизил наконец тон генерал, отчеканивая теперь каждое слово. При этом он взял Андрея за металлический наконечник аксельбанта. — Чем вы думали, когда писали этот рапорт?

— Ваше превосхо…

— Я знаю, что я ваше превосходительство, но вот вы, вы мне прямо ответьте, как вы смели подписать эту наглую бумажку? — Он выхватил из кармана сложенный полулист бумаги, смял его, разорвал и швырнул на стол.

— Вот мой ответ! — закричал он. — И скажите своим, что это еще не все. Я вам пропишу ижицу! — Голос генерала опять стал взбираться к верхним, визгливым нотам.