Автоматически как-то приходят на ум и вот эти ахматовские строки: «Тихо в комнате просторной, а за окнами - мороз и малиновое солнце над лохматым сизым дымом. Как хозяин молчаливый ясно смотрит на меня». Уж не о той ли самой блоковской квартире на Пряжке! А потом (коряво договариваем за поэтессу мы сами) «хозяин молчаливый вскакивает: «Боже. никак рассвет!..». Но это уж так, фантазии, знаете ли.

В записных книжках Анны Андреевны мы находим любопытную зарисовку о том как летом 1914 она возвращалась с Украины от мамы и в Москве, садясь в вагон, неожиданно встретилась с Блоком: «Я вскрикиваю: «Александр Александрович!» Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: «С кем вы едете?» Я успеваю ответить: «Одна». Поезд трогается.

Сегодня, через 51 год, открываю «Записную книжку» Блока и под 9 июля 1914 года читаю: «Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной.
– Меня бес дразнит.
– Анна Ахматова в почтовом поезде».

А вот и еще из Анны Андреевны: «Блок записывает в другом месте, что я вместе с Дельмас и Е. Ю. Кузьминой-Караваевой измучила его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания».

И - да, «дает показания», но показания эти не опровергают главного: мучила.

Ну, как не суммировать всех этих пассажей с порывом матери Блока срочно найти Любе по-настоящему «глубокую и нежную» замену? Если на ваш взгляд и этот дым без огня, что тогда называть огнем вообще (и в случае с Блоком - в частности)?

И вообще: как хороша бы была Ахматова для Шахматова.

Вам придется извинить наше филистерство. Масштаб и авторитет Анны Андреевны - и поэтический, и человеческий - безусловно, громадны. И они как бы заведомо не допускают такого бесцеремонного отношения ни к ее оценкам, ни, тем более, к брошенным вскользь замечаниям. Особенно, учитывая, что это было фирменным ахматовским стилем - замечать и оценивать словно бы вскользь. Однако в этой книжке великая поэтесса и свидетель выступает в роли сугубо контекстуальной. Что и дает нам право не только использовать ее воспоминания таким же самым образом, но еще и комментировать их по мере надобности безо всякого ханжеского подобострастия.

Из вспомнившегося ей о некоем неназванном «собирателе материалов»: «Одна дама обещала ему к следующему разу припомнить: чей в действительности сын Лева - Блока или Лозинского? А я ни с Блоком, ни с Лозинским никогда не была близка. И Лева так похож на Колю, что люди пугаются.»

Какой милый синдром - ни с того, ни с сего поминать кого-то, о ком мы ни сном, ни духом, и которому «одна дама» обещалась разобраться, уж не на Блока ли похож Анечкин Лева! Тут Анна Андреевна просто-таки стопроцентный провокатор.

И через какие-то две недели, в разговоре об одной из своих приятельниц она снова педалирует ту же тему. Теперь уже без упоминания Лозинского, который в первом случае шел исключительно для компании: «Представьте, она спросила меня: правда ли, что «Сероглазый король» - это о Блоке и что Лева - сын Блока? Как вам это нравится? Но «Сероглазый король» написан за четыре месяца до того мгновения, когда Александр Александрович поклонился и сказал «Блок». Подумайте, какая развязность!»

Уж не знаем точно, кто там кому и когда первым поклонился, но от предпосланности «Сероглазого короля» Блоку Анна Андреевна отрекается напрасно. Появившаяся в 1911-м в «Аполлоне» эта баллада моментально стала супершлягером.

В буквальном смысле слова: ее сразу же положил на музыку и с успехом распевал в кабаре известный шансонье того времени Александр Вертинский.

Холодные серо-голубые глаза Блока были общим местом еще с 1907-го (после блоковского портрета мироискуссника К. Сомова). И наживка читающему Петербургу была брошена предельно грамотно.

Вообще, это был прецедент. До Ахматовой женщинам не полагалось сметь моделировать литературную любовную ситуацию, «засвечивая» в печати и при чтениях фигуру реального, да еще и такого популярного мужчины. Ахматова это табу отменила.

И Блок принял игру, и сочинил посвященный смельчачке блистательный мадригал. Благодарная Ахматова откликнулась новым стихотворением. Блок пошел дальше и предложил ей напечатать оба их произведения в мейерхольдовском «Журнале Доктора Дапертутто». И их стихи вышли в «одном флаконе». И, несмотря на мизерный тираж (300 экземпляров) резонанс был потрясающий, и роман поэтов уже не вызывает сомнений.

И во второй ахматовской книге - в «Четках» - тема Блока доминирует. И, кстати, именно этот сборничек сделал Ахматову по-настоящему популярной (в последующие годы «Четки» переиздавались девять раз).

Другое дело - считается, что, с удовольствием вовлекшись в литературную игру, Блок решительно отверг саму мысль о каком-то ином сближении с молоденькой поэтессой, «. которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить» - помните этот кусочек из письма матери поэта? Откуда бы это, интересно, она взяла насчет «готовности любить»? И откуда она знает, что «он от нее отвертывается», когда вся Россия убеждена в обратном? В который раз вопием: откуда вообще весь этот дым, если огня нет?