Бабуля... Бабушка...

Я помнила едва ли не каждый день, проведенный с ней. Они остались где-то в памяти, но где-то очень далеко. Так далеко, что и не добраться. Сейчас же...

Нечто объемное, покрытое белой простыней, выкатили из операционной. Санитар в голубом халате осмотрел длинный, полупустой в этот ночной час коридор и подкатил тележку к нам с Дамианом. Обратился к моему спутнику:

– Вы Горянский?

– Я - Горянская, - опередила я Дамиана.
– Это... Горянская Людмила...?

– Сейчас проверим, - санитар резко поднял простыню, показывая мне лежащее на тележке тело.

Бледное, чуть синеватое лицо в обрамлении седых волос, которые бабуля никогда не красила. Заострившееся, будто внезапно похудевшее лицо - скелет, обтянутый кожей. Белесые губы и почти слившиеся с ними такие же белые выглядывающие зубы. Тонкие, выщипанные накануне ресницы. И огромные невидящие глаза. Несколько синяков да багровых кровоподтеков на шее и плечах.

Позади раздался какой-то шум. Но прежде чем посмотреть, откуда он доносится, я провела рукой по бабулиному лицу, закрывая ей глаза.

Сглотнула.

– Она умерла.

Я осторожно накрыла голову бабуле простыней, а затем повернулась к мужчинам. Невесть с чего улыбнулась.

– Это она. Людмила Алексеевна...

Я глубоко вздохнула, возвращаясь из воспоминаний, и едва не подавилась воздухом. Закашлялась, схватившись рукой за грудь. Затем выровнялась, вытерла мокрые от слез щеки и вновь подошла к гробу. Кивнула двум плечистым мужикам, которые как раз без дела ошивались рядом, чтоб закрывали гроб, а затем опускали его в заранее выкопанную яму.

Кто-то сказал:

– Киньте землю в яму, чтобы земля ей пухом была.

Я кивнула. Подошла к горе не то глины, не то песка, которую до того гробовщики выкопали из ямы. Набрала в кулак жменю, бросила в яму. Взяла еще...Еще...

Долгий это был день. Наверное, самый долгий в моей жизни. Похороны, затем поминки... И всюду, куда ни гляну, жалеющие, сочувствующие лица.

– Как же ты теперь одна?..

– Ты, если что, обращайся. У нас и самих с деньгами не густо, но...

Хотелось плакать, кричать: да не нужны мне ваши деньги. Валите к чертям собачим! Куда угодно валите, только оставьте меня в покое! Биться головой о стены и остаться, наконец, в одиночестве. Выплакаться. Забыть...

Но нельзя. Только выслушивать их сочувствие, благодарить...

– Да-да, конечно, я постараюсь...

– Вы не волнуйтесь...

Наконец, меня оставили в покое. С большинством гостей я еще в кафе распрощались, а Татьяна Михайловна меня до двери проводила.

Будто без нее не справлюсь!

Я громко хлопнула дверью и медленно опустилась на корточки подле нее. Наконец, я осталась одна. Наконец...

Слез не было. Весь день я сдерживалась. Задыхалась, но запрещала себе рыдать. Хотела выплакаться в одиночестве, так, чтоб никто... Никто...

Я осталась одна, как хотела, как... А слез не было. Ничего не было! Только горе...

Сзади послышался стук, громкий крик и надоедливая трель звонка. Но какое мне дело до незадачливого визитера? Пошел он к черту!

Новый удар в дверь. Да еще и такой силы, что я через дерево почувствовала. И еще...

– Убирайся!
– не поворачивая головы, сквозь зубы прошипела я. Все равно ведь не открою, как ни старайся.

Меня как будто услышали. Стук прекратился. Я улыбнулась, так и не сумев выдавить из себя слезы. Облокотила голову о двери и...

– Вот ты где!
– взявшийся из ниоткуда Дамиан резко схватил меня за запястье, поднимая на ноги.

– Откуда ты здесь взялся?!
– я икнула от удивления и заслонила рот рукой.

– Я же форточник, забыла?
– фыркнул Дамиан.
– Кажется, именно это ты своим друзьям из полиции рассказала.

– Не важно!
– я отвернулась, быстро отперла замок, а вслед за ним двери.
– Уйдешь ты через дверь.

Дамиан резко ее захлопнул. Прижал меня к дереву. Но говорить поначалу ничего не стал. Вздохнул, будто собираясь сказать нечто, чего раньше не говорил.

– Виттория, я не умею утешать. Умею только...

Я не дослушала его. Прервала.