Долго молчала Марья Ивановна, потом задушевно проговорила:

— Спасибо тебе, Паня, удружил. Низкий поклон до сырой земли. — И, спохватившись, разошлась до визга: — Да если бы знала! Я тебя б не так еще хрястнула! Совсем очумел и рехнулся! Деятель!

Пластинка закрутилась старая, заезженная. От этой музыки и сбежал из теткиного дома Миша Бабкин. Сбежал весной, а зимой и у терпеливого Павлуни не осталось больше сил слушать Марью Ивановну. Он повернулся, пошел несмазанным роботом.

— Ты чего? — удивилась мать, опуская голос с горы вниз. — Уж не обиделся ли?

Павлуня тихо притворил за собой дверь и полез под кровать за чемоданом. Он пихал в него майки, трусы, носки и другую мелкую всячину, оглядываясь при этом на дверь, за которой стыла ненадежная тишина.

Напихав полный чемодан, запер его, упираясь коленкой, поволок к двери. Матери на кухне не было, и сын с облегчением передохнул. Теперь только добраться до общежития, а там люди в обиду не дадут.

Павлуня вышел во двор. Над белым огородом ясно светила луна. Он различил загородку, бочку, а за бочкой — мать с вилами в руках. Вилы поблескивали. Марья Ивановна глядела в сторону оврага, который чернел кустами сразу за огородом. Павлуня присмотрелся: у жердины что-то шевелилось, большое, темное. Он вздрогнул. Он в детстве верил, что в зарослях Чертова оврага может завестись все, что угодно, и с большой опаской проходил его краем, прислушиваясь к непонятным шорохам, исходящим из зеленых глубин. И сейчас он ни на минуту не усомнился, что зверь вылез оттуда.

Бросив чемодан, сын поспешил спасать Марью Ивановну. Когда подбежал к ней с палкой в руке, мать сердито прошипела:

— Замри!

У загородки захрюкало.

— Ой, Паша, это ж наш! — радостно воскликнула она и, вонзив вилы в снег, пошла к зверю, призывно протянув руки, ласково напевая: — Чуша-чуша-чуша! Иди ко мне, мой миленький, мой грязненький!

Такого голоса отродясь не слыхивал Павлуня.

Марья Ивановна приблизилась к жердине, но зверь с хрюканьем метнулся к оврагу. Тогда она мигом притащила из дома кастрюлю свежих щей, поставила приманку на снег, а сама отошла за бочку, зазывая оттуда на все медовые голоса.

Зверь подал сильный свинячий крик и двинулся к щам. Уткнулся, зачавкал.

— Ест! — обернулась к Павлуне Марья Ивановна. — Кушает! Теперь никуда не денется! Ох ты господи! Вернулся !

И пока беглец уплетал щи, она смело подошла к нему, по-хозяйски стала похлопывать по спине, почесывать. Ничего не говорила, только, обессилев от радости, тихонько смеялась.

Марья Ивановна вспоминала то хорошее время, когда ладно жили они вчетвером: она, неблагодарный племянник Бабкин, Павлуня да боровок. Потом все сломалось: Бабкин сбежал на квартиру к старой Лешачихе, пестрый боровок удрал от шумной ватаги дачников, которых хозяйка, дохода ради, пустила к себе на целое лето. Остался Павлуня, да и тот испортился: потащил целый совхозный обоз на погибель собственному огороду.

Поглаживая похудевшую щетинистую спину, Марья Ивановна приговаривала для Павлуни:

— Набегался, нагулялся. Солоно одному-то? Ничего, Мишка тоже набегается — вернется. Куда он денется — свое ведь хозяйство.

Павлуня, подняв чемодан, тихонько удивлялся в сторонке чудесному возвращению беглеца. Боровок, видно, скрывался лето в овраге: помоев туда валили достаточно. А сегодня трактора напугали его, вот он и вылез на свет.

Вспомнив, как мать при всех оскорбила его, сын засопел. А Марья Ивановна, верно, и думать забыла про это.

— Паша! — раздался ее беззлобный голос. — Подойди-ка, не бойся. Почеши.

— Сама чеши! — ответил он.

Этот боровок усмирил в Пашке всю его сердитость, а уходить из дома без нее он не рискнул.

В рубахе и штанах лежал Павлуня на кровати, когда к нему вошла Марья Ивановна.

— Чего во всем завалился! — по привычке рассердилась она, но тут же села у него в ногах, с захлебом принялась рассказывать, как услышала сперва шум в огороде и как потом увидела зверя. Как сначала испугалась, а после обрадовалась.

Марья Ивановна хохотала, показывая крепкие зубы, хлопала себя по коленке, и лицо у нее было такое светлое, что Пашкино отходчивое сердце размякло, и он сказал, приподнимаясь на локте:

— А я лисичку видел. Рыженькую.

— Здорово, — равнодушно отозвалась Марья Ивановна. — Воротник бы ладный вышел. Да разве ее поймаешь. — Она задумалась. — Меня вот что заботит: быстро я его откормлю или нет. Видал, какой он худощавый? Совсем, как ты, тощой. Кормлю тебя — только харчи перевожу.

— Спать хочу, — скучно сказал Павлуня.

Марья Ивановна рассеянно отозвалась:

— Спи, спи!

А сама все сидела, рассуждая вслух, скоро ли дойдет боровок до нормальной упитанности.

Павлуня слушал, и горечь подкатывала к горлу. А когда под бархатные речи Марьи Ивановны он вспомнил, как стоял перед народом без шапки, побитый собственной матерью, то не удержался, расплакался, уткнувшись в подушку.

— Ой! — испугалась Марья Ивановна. — Что с тобой? Неужто не позабыл еще? — И опять ойкнула: — Ой, я ж тебя не покормила! Ослаб ты за этот проклятый день! — Она запнулась. — Нет, день-то хороший. Прямо сторублевый! Боровок пришел-явился, такая удача!