Девушка вздрогнула от неожиданности.

— Я напугал тебя?

— Нет, нет! Я не заметила, как вы подошли… — ответила с тревогой в голосе Каталина. — Это Янош, объездчик с графских пастбищ.

— Что же могло с ним случиться?

— Не знаю. Да много ли надо, чтобы разгневать господ?.. — Девушка вдруг рванулась вперёд. — Поглядите, там только трое, не правда ли?

Каталина показала на едва заметное облачко пыли на дороге, а спустя минуту и Кошут разглядел трёх возвращающихся всадников.

— Не нагнали, значит, Яноша, — оживилась девушка. — Он ведь на Грозе, кто же его догонит! Лишь бы сама она его не сбросила. Лошадь ещё совсем дикая, — добавила она не без гордости.

— Видно, ты хорошо знаешь этого юношу?

— Как мне его не знать! Мы ведь росли вместе. Янош такой ловкий, всё умеет; мне вот бусы сделал: и точил, и вырезал, и красил — всё сам! — Последние слова Каталина произнесла с явным восхищением мастерством друга. Чтобы скрыть волнение, она сняла бусы и подала их Кошуту.

Кошут залюбовался узором, вырезанным искусной рукой. Он всегда восхищался резьбой по дереву, которой славились венгерские пастухи.

— Твой друг — настоящий мастер! Чем же всё-таки он провинился?.. Спросим-ка у этих людей, — сказал Кошут, возвращая Каталине её ожерелье.

Верховым, въезжавшим на мост, Кошут подал знак остановиться.

— Спросите у того, что на гнедой лошади, — посоветовала Каталина, указав на Миклоша.

К нему и приблизился Кошут:

— Я вижу, не нагнали?

— Не удалось, ваша милость, — ответил Миклош, спешившись. — Может, и нагнали бы, да, видно, лошадь сбросила парня: искали его, да не нашли. То ли застрял в болотах, то ли в камышах прячется. Лошадь напоролась на что-то, ногу попортила. Мы свели её к коновалу.

— А что натворил этот мальчик?

— Он уже не мальчик, ваша милость. Ему шестнадцать исполнилось. Он одолел дикую Грозу, а с ней не каждый чикош справится. Да вот беда приключилась: кинулась графская собака на Грозу, а та её лягнула и прямо в голову угодила. Не знаю, выживет пёс или нет… Ну, граф и разгневался, велел парня схватить и высечь. А парень-то в отца, гордый… Вот так и получилось, ваша милость… Дозвольте нам ехать.

Кошут не задерживал всадников и направился к упряжке, уже готовой продолжать путь.

— Като, — позвал кузнец дочь, — намочи тряпку да смой грязь с колёс… Теперь уже до «Журавлиных полей» рукой подать…

— Нет, нет, Като, не трудись, — отозвался Кошут. — К графу мы не поедем… Поворачивай-ка, Тонда!

Кучер недоумевающе взглянул на своего хозяина. Гуваш сразу догадался, какие чувства овладели его другом.

— Да, да, Тонда, развернись. Но смотри осторожнее, не на каждом перекрёстке для тебя кузницы поставлены!.. — Усаживаясь в карету, Гуваш сказал спутнику: — Представляю себе возмущение графа, когда ему доложат, что мы вернулись с полдороги.

— Вот и хорошо! — оживлённо отозвался Кошут. — Пусть знает, что никаких соглашений с ним не может быть… — И тут же, высунувшись из окна, он проговорил совсем по-другому, задумчиво: — Не правда ли, Като: к хорошему делу надо приступать с чистой совестью?

Каталина с удивлением смотрела на странного барина. Она не сразу поняла смысл его слов. Потом вдруг, повинуясь неожиданному порыву, ринулась вслед за коляской и крикнула вдогонку:

— Какое бы ни было ваше дело, да благослови его бог!

Затем, не обращая внимания на отца, изумлённого её поведением, она пустилась бежать к дому.

Игнац поспешил за ней. Но не успел он подойти к воротам, как услышал знакомое цоканье копыт. Верхом без седла, мимо промчалась Каталина, бросив на ходу отцу какие-то слова. Глядя, как мелькают тёмные отметины на задних ногах его коня и как быстро удаляется Каталина в направлении, куда недавно ускакал Янош, кузнец улыбнулся. За дочь он не беспокоился. Он знал, что на коне она держится не хуже заправского ездока.

Иштван очнулся, когда было ещё совсем темно. Он не сразу пришёл в себя. Но, как только попробовал приподняться, острая боль, пронизавшая всё его израненное тело, сразу восстановила в памяти прошедший страшный день.

Мельчайшие подробности всего, что с ним произошло до той минуты, пока он не потерял сознание, явственно встали перед ним.

Сюда, в это уединённое место, не доносились никакие звуки ни из деревни, ни из барской усадьбы. Только где-то вдали, на болоте, кричала с короткими промежутками одинокая выпь. Её карканье — «крауг, крауг» — особенно резко раздавалось в ночной тиши.