— Да уж чего хуже! — развёл руками Иштван. — Ну, а что с Игнацем?

— О нём ни спросить, ни просить некого. Один он, Каталинка-то его в Вене, на фабрике служит. Судить его, говорят, будут, а заступится кто?

— Заступника у мужика нет, и не дождётся он его, видно, пока господь к себе не приберёт.

— Не греши! — прервала его Марика. — Вспомни, как с Яношем было. Однако нашлись у него заступники, выручили. Да и теперь, кабы не затеяли мужики наши силой взять выгон, глядишь, старый Фения оказал бы милость и всё обошлось бы по-хорошему. Нечего таить правду: всё-таки, как новый закон вышел, ни разу не заставили меня работать на барских посевах и за десятиной пока никто не приходил… — Марика положила шершавую ладонь на плечо мужа: — Не горюй!

И как ни беспомощна была Марика, как ни горька судьба Игнаца и других односельчан, ласка жены, её тёплые слова вывели Иштвана из оцепенения. Смутно ещё, но начал он понимать, что домой возвращаться рано, однако и сидеть сложа руки тоже нельзя. Надо искать правды. Где же?.. Вспомнились слова Аронфи: «Сидишь ты в лесу, как в ночи, ничего тебе вокруг не видать!»

Пешт преобразился.

Дыхание революции пронеслось по его улицам и площадям, получившим в мартовские дни второе крещение — новые революционные названия.

Вот в ларьках и прямо на земле разложены для продажи брошюры, манифесты, постановления Государственного собрания, только что написанные песни. Это новшество. Но что всё это в сравнении с другим новшеством, привлекающим толпы людей к зданию на Херренгасе, теперь улице Свободы печати! Здесь ещё недавно красовалась мрачная эмблема габсбургской монархии, но 15 марта раззолоченный двуглавый орёл был низвергнут, а на его месте появилась вывеска первой пештской оружейной фабрики. В широких витринах выставлены образцы изделий. Металлический блеск ружей, револьверов, сабель, пик, кинжалов пленяет взоры патриотов. С наибольшим воодушевлением обсуждаются образцы кос. Эти незатейливые орудия мирного сельского труда, заточенные особым образом, становятся грозным оружием в руках отважных защитников отечества. Стоящие у витрины громко повторяют цифры, красноречиво говорящие о плодотворной работе фабрики.

— Пять тысяч ружей ежедневно!

— Пять тысяч! Вы понимаете: пять тысяч в день!

— Да здравствует Союз защиты отечественной промышленности!

— Эльен! Эльен!

Посредине мостовой два человека несут большой транспарант, извещающий об очередном народном собрании. На этот раз пештские граждане сойдутся, чтобы сообща придумать, как обуздать аппетиты домовладельцев, назначающих по своему усмотрению высокие цены на квартиру. На площадях столицы то и дело возникают митинги. Широкие ступени портала Национального музея служат постоянной трибуной для многочисленных ораторов, сменяющих друг друга. Здесь прославляются дела революции, отсюда же раздаётся резкое осуждение правительства за его нерешительность в проведении завоёванных народом реформ. Руководителей правительства атакуют запросами, жалобами, советами, требованиями новых преобразований.

Больше всего посетителей можно встретить в приёмной министра финансов. Сюда устремляются посланцы из городов и деревень Венгрии, полные желания поведать Лайошу Кошуту о думах и надеждах пробудившегося народа. Сюда приходят общественные и государственные деятели, депутаты Государственного собрания, только что избранного на основе новой конституции.

Михай Танчич уже выступил с трибуны собрания, резко осуждая правительство за то, что оно не даёт земли крестьянам, не имеющим собственных наделов. Теперь в своей газете он обрушивался на произвол сельской полиции. В передовой статье «Кто ответит?» Танчич требовал примерного наказания тех, кто убил безоружного Холлоша и повесил без суда и следствия кузнеца Игнаца Нереи как «зачинщика бунта».

Этот же вопрос: «Кто ответит?» — задал Танчич Кошуту, сидя в его кабинете.

— Вы считаете себя неповинным в том, что в «Журавлиных полях» пролилась кровь. Да, сами вы не подписали смертного приговора, однако вся эта трагедия, разыгравшаяся за вашей спиной, звучит обвинительным актом против правительства.

— Это вы повинны в крови, пролитой в деревнях! — В гневном раздражении министр финансов бросил на стол номер «Рабочей газеты», которую держал в руках. — Вы только и делаете, что призываете крестьян к насилию, вместо того чтобы призывать их к терпению и к поддержке правительства… Не будь вы Михай Танчич, я приказал бы вас арестовать.

Глядя в упор на собеседника, Танчич воскликнул негодующе:

— Не будь вы Лайош Кошут, я назвал бы такое заявление мракобесным. — И, перейдя снова на прежний дружеский тон, Танчич добавил: — Совсем недавно я сидел в тюрьме за то, что осмелился свободно выразить свои мысли. Но вы, видимо, забыли, что именно за нарушение закона о печати вас самого дважды бросали в каземат и не так давно собирались это сделать в третий раз. Так и сделали бы, если бы не пятнадцатое марта. Революция судила иначе: не на тюремные нары, а на министерское кресло посадил вас народ. И вдруг вы ополчились против свободы печати!

— Нет, господин Танчич! Я всегда боролся и до конца своих дней буду бороться за свободу печати, но для всякой свободы есть границы… Мы уже многого добились. Дворяне отказались от получения у крестьян наследственной девятой доли с урожая, от взимания оброка, признали равенство всех перед законом. Отменена монополия на занятие дворянами государственных должностей, духовенство уже не получает десятины с собранного крестьянином урожая… Вот оно, торжество свободы!

— Да, но реформы эти провозглашены только бумаге. Ведь большинство крестьян не имеет земли и по-прежнему привязано к барским имениям. Отберите у помещика землю и передайте тем, кто её обрабатывает.