И действительно, Филипп с неподдельным удивлением, к которому примешивалось легкое чувство тревоги, поднял голову, однако, в тот же миг овладев собой, с неподражаемым изяществом приподнял шляпу и бросил:

— Доброго пути, господин Жан Дюбарри.

Карета рванулась с места.

— Тысяча чертей! — поморщившись, произнес виконт. — Знаешь, милая Шон, мне ужасно больно.

— На первой же станции, где будем менять лошадей, потребуем врача, покуда этот мальчик будет завтракать, — сказала Шон.

— А мы ведь и правда не позавтракали, — заметил Жан. — Но у меня боль отбила аппетит, я чувствую только страшную жажду.

— Хотите стаканчик вина?

— Разумеется. Налейте.

— Сударь, — позвольте мне высказать одно замечание, — вступил в беседу Жильбер.

— Ну, высказывайте.

— В вашем состоянии наихудшее питье — это вино.

— Вот как? — удивился виконт и, поворотясь к Шон, поинтересовался: — А этот твой философ случайно не врач?

— Нет, сударь, я не врач, но если Господу будет угодно, когда-нибудь стану им, — ответил Жильбер. — Просто в одном сочинении, предназначенном для военных, я прочел, что раненые прежде всего должны остерегаться использовать в качестве питья ликеры, вино и кофе.

— А так вы прочли… Что ж, тогда поставим на этом точку.

— Но ежели вы, господин виконт, соблаговолите дать мне свой носовой платок, я пойду смочу его в этом ручье и оберну им вашу руку. Вам сразу станет гораздо легче.

— Сделайте это, мой друг, — попросила Шон. — Форейтор, стой!

Форейтор остановил лошадей, и Жильбер отправился смочить платок виконта в речушке.

— Этот мальчишка помешает нам поговорить, — сказал Жан Дюбарри.

— Поговорим на провансальском, — предложила Шон.

— Меня так и подмывает крикнуть форейтору: «Пошел!» — и оставить его с моим платком.

— Вы совершите ошибку: он может быть нам полезен.

— В чем?

— Он уже сообщил мне крайне важные сведения.

— О ком?

— О дофине, а только что, и вы сами были тому свидетелем, назвал имя вашего противника.

— Ладно, пусть остается.

Тут как раз подоспел Жильбер с платком, смоченным в ледяной воде.

Холодный компресс, наложенный на руку, принес, как и предвидел Жильбер, большое облегчение виконту.

— Ей-богу, он оказался прав: мне стало лучше, — объявил виконт. — Что ж, поговорим.

Жильбер закрыл глаза и навострил уши, но был обманут в своих ожиданиях. На предложение брата поговорить Шон ответила на том ярком и пылком диалекте, что приводит в отчаяние парижан, которые воспринимают провансальское наречие только как рокот картавых согласных, перекатывающихся по певучим гласным.

Как ни старался Жильбер владеть собой, все же он выдал свою досаду непроизвольным жестом, который не ускользнул от внимания Шон, и она в утешение ласково ему улыбнулась.

И эта улыбка заставила Жильбера осознать одно весьма лестное для него обстоятельство: он, никто, ничтожество, вызвал уважительное отношение виконта, к которому благоволит король.

Ах, если бы Андреа увидела его в этой прекрасной карете!

Жильбер просто раздувался от гордости.

Что же касается Николь, о ней он даже не вспомнил.

Брат и сестра продолжали говорить по-провансальски.

— О! — вдруг воскликнул виконт, наклонясь к дверце кареты и глядя назад.

— Что такое? — спросила Шон.

— За нами скачет арабский жеребец!

— Какой арабский жеребец?

— Тот, которого я хотел купить.

— Смотрите-ка, на нем скачет женщина, — удивилась Шон. — Что за прелесть!

— Вы о ком — о женщине или о лошади?

— О женщине.

— Окликните ее, Шон. Может быть, вас она не испугается так, как меня. Я дам за коня тысячу пистолей.

— А за женщину? — со смехом поинтересовалась Шон.

— Ради нее я готов разориться… Ну, окликните ее!

— Сударыня! — крикнула Шон. — Сударыня!

Но женщина с огромными черными глазами, закутанная в белый плащ, в серой фетровой шляпе, украшенной длинными перьями, промчалась стрелой по другой стороне дороги, покрикивая: